Местечко Сегельфосс
Шрифт:
А ленсман вряд ли думал о чем ином все последнее время, но все-таки вздрогнул от грубого вопроса; фру тоже, она даже налила ленсману еще чашку кофе.
– Окружной казначей уж бывал у меня раньше, – сказал он.
– И находил кассу в порядке? А, в таком случае остается надеяться, что и на этот раз у него не найдется никаких замечаний, – сказал адвокат, задетый за живое.– Как уже сказано, банк может ждать месяц, не дольше.
Но старый ленсман из Ура был действительно немножко легкомысленный господин, в этом адвокат Раш был прав. Он прекрасно мог бы держать свою кассу в порядке, если б лучше понимал, в чем его назначение, и был живодером. Много дворов и домов из тех, мимо которых он проходил утром, возвращаясь домой, он хорошо знал; там жили его должники, он был уверен, что они могли бы привести
Ленсман заходит в избу к Нильсу-сапожнику, Нильс-сапожник был дома, делать ему было нечего, и он проводил время или на табуретке, или на кровати. Время заразило, должно быть, и старого сапожника. Весной на него свалились с неба большие деньги, и если бы не явился Готфред-телеграфист и не отобрал у него часть этих денег, Нильс-сапожник сидел бы теперь в Америке и кушал бы мясо по три раза в день. Так же, как обернулось дело, из поездки в Америку ничего не вышло, и Нильс-сапожник только стал покупать себе еды побольше и повкуснее, чтоб поддержать свои старые кости. Бедняге это было очень нужно. Но на беду соблазн захватил и его, ему требовалось все больше вкусной еды, одно тянуло за собой другое, в конце концов и он стал пить кофе гораздо крепче, чем раньше, и консервы тоже полюбил заграничный сын из Буа. Дошло до настоящего помешательства, сапожник совсем завертелся, он не понимал, как это мог жить раньше без консервов. Ведь можно было получить свежие мясные фрикадельки в разгаре лета, и блестящие жестянки с рыбой. Нильс-сапожник мог бы и сам отплыть на несколько сот метров в бухту и наловить рыбы, трески, камбалы, морских окуней; но – чего ради? В Буа можно купить рыбные консервы, лакомые кусочки, приобретшие тонкий вкус оттого, что полежали, потомились в масле. Нильс-сапожник прожил две человеческие жизни: одну в нужде и лишениях, другую – в полной удовлетворенности, теперь время настигло его своими новыми благами и превратило его в нечто совсем неподобное. Дошло до того, что он уже не жарил кофе сам, а покупал жареный кофе в пакетиках, а какого черта ему сидеть и молоть себе кофе, когда можно купить молотый кофе в серебряной бумажке с множеством печатей! Вот до чего дошло, он занесся прямо в облака. Нильс-сапожник храбро тратил свои деньги.
– Я хотел позвать тебя поработать у нас, – сказал ленсман, – мы скоро останемся совсем босые.
– В Буа есть сейчас всякая обувь, – ответил Нильс, – и она гораздо лучше.
– Ну, я старинного склада и больше верю в твои башмаки, – сказал ленсман.
– Я стал плохо видеть, – ответил Нильс.
– То, что надо сделать у меня, ты разглядишь.
– Нет.
Ленсман с изумлением посмотрел на Нильса-сапожника и не узнал его. По своему обыкновению, он стал действовать осторожно, говорил ласково, убедительно, но сапожник уклонялся. В конце концов он сказал:
– А кроме того, я сижу в кассе и продаю билеты в театр.
На том и расстались. Нильс-сапожник уперся. Получив это поручение, эту должность от Теодора из Буа, он решил, что занят на вечные времена и не смеет расточать свои силы ни на что другое. Нынче ночью он сидел в будке и продавал билеты на танцы, и дело шло чудесно, люди приходили к нему, как ко всякому купцу, он отпускал билеты и принимал деньги, а утром, когда он сдавал выручку, Теодор бросил на стол две кроны и сказал:
– Пожалуйста, – это тебе за работу! И приходи опять, когда у нас будет настоящий театр! – сказал Теодор.
С этими словами Теодор пошел по своим делам, потому что был очень занят.
Оказалось, что с театром пропасть хлопот. Объявление уже было напечатано два раза в «Сегельфосской газете» и завтра должно было появиться еще раз, печатные плакаты были прибиты в лавке, флаг на здании театра развевался днем и ночью, напечатали красные, зеленые и белые билеты. Теодор агитировал вовсю.
– Будут играть «Ядовитую змею в пещере», замечательная пьеса, сочинения не то Бьернсена, не то кого-то другого, но, во всяком случае, тоже очень замечательного писателя. А ядовитая змея – не думайте, что это и правда ядовитая змея; ядовитая змея это такой же человек, как мы с тобой. Я построил театр для того, чтоб мы увидели эту пьесу, все должны купить билеты, нельзя же нам быть хуже других городов.
Но недоставало заметочки в газете. Объявление было, а заметки – нет. Теодор пошел к редактору и спросил, что это значит? И разве его фирма не дает постоянные объявления в газету? Редактор был приперт к стене.
– Заметка, да, конечно, она будет.– Но ее не было. Теодор опять пошел в газету.– Заметка, – да, да, но адвокат еще не успел написать ее.
– Разве ее должен писать адвокат?
– Да. И он хотел дождаться приезда актеров. Больше ничего не добился Теодор, он столкнулся с высшей силой. Он мог выбранить редактора, мог отнять у газеты на веки вечные объявления о своей фирме, все напрасно; оказалось, что «Сегельфосская газета», принадлежит адвокату Рашу. Черт бы побрал почтенного адвоката!
Теодор закусил губы, а он был молод, зубы у него были все целы, так что куснул он крепко. Он отнюдь не растерялся, в сметливой голове его моментально блеснула идея: он знал кое-что про девушку, повязанную шерстяным платком, и девушка не прятала имевшуюся у нее сберегательную книжку, только вот – откуда она у нее? Но торопиться некуда, подождем, пусть адвокат Раш напишет свою заметку или не напишет, это дело его!
В конце концов, у Теодора вовсе и не так много стояло на карте, он сдал свое помещение и получит за него плату, он кредитор, пользующийся всеми правами и преимуществами. Да и ради дальнейших представлений лучше жить с газетой в ладу.
Приехали актеры, Теодор помахал флагом, труппа поселилась в гостинице Ларсена, семь человек, стариков и молодежи: примадонна, актрепренер, кассир, Юлий решил показать знатной компании, что она попала к порядочным людям, в знаменитый дом. Он вставил портрет своего брата Л. Лассена в рамку и повесил в зале. Вышло так удачно, что этот портрет как раз появился в издании Лютеровского Общества, и пастор сейчас же послал один экземпляр домой, своим дорогим родственникам, с собственноручной надписью. И вот он висел теперь за стеклом и в рамке, пастор был в сюртуке и воротничке, актеры увидели его, а Ларс Мануэльсен, принесший их вещи, сейчас же выпалил:
– Это мой сын! – сказал он.
– Иисусе! – воскликнул один из актеров. Остальные, услышав это восклицание, переглянулись и укусили себя за пальцы, а дамы забрали в рот носовые платки. Они вели себя очень странно.
– Вы ведь слыхали про Лассена? – спросил Ларс Мануэльсен.
– Да, – как же, натурально, кто же не слыхал про Лассена? Лассен!
Актеры пошли гулять. И людям на земле, и птичкам в небе удивительно было смотреть на их походку, их платье и манеры. У мужчин шляпы были на шнурочке, они шли и, напевали от сытых желудков и веселого настроения, начальник был в полосатом красно-зеленом галстуке, бросавшем на него сияющие светскости и барства. Один из них запел про «его волосатую лапу и сизый от водки нос».
Неслыханная жизнерадостность и больше ничего, пышность, барство и радость. Ошеломленный Сегельфосс таращил глаза на блестящее общество.
Но примадонна была не красивее прочих двух дам, отнюдь нет, – красивее всех была высокая темноволосая девушка с низким голосом, она выступала с гордостью королевы и немножко приподняв платье, а на юбке внизу была шелковая отделка для того, чтоб шуршало на ходу. По афише ее звали фрекен Сибилла Энгель, наверное, ее артистический псевдоним. Она была красивее всех. Но зато примадонна имела перевес в другом, в отношении искусства, а это главное. На ней была огромная шляпа, и звали ее фру Лидия, и только. Но, впрочем, примадонна тоже была высокая и с красивой фигурой.