Местечко Сегельфосс
Шрифт:
Низко поклонившись, Антон пошел по дороге на пристань и в гостиницу. Но дойдя до поворота и убедившись, что Марианна не следит за ним, он свернул к реке и направился берегом к кирпичному заводу. Там он без церемоний отворил дверь и вошел к Виллацу.
– Здравствуй, – сказал он.– Вот я. Я тебе нужен за чем-нибудь?
– Нет, – ответил Виллац.– Разве только, чтоб попросить тебя не приходить сюда и не мешать мне.
– Ты хочешь отделаться словами, – раздраженно сказал Антон.– Это тебе не удастся!
– Твои грубости оставляют меня совершенно хладнокровным, они меня не волнуют, – ответил тот.
Раздражение Антона было велико:
– Это не удастся, хотя бы даже один из нас остался
– В том, что ты говоришь, есть известная доля смысла, – сказал Виллац раздумчиво и пуская в ход все свое благоразумие.– Потом можешь лечь вон там, на диване, и выспаться.
– Опять болтовня! Положим, я не привык к боксу, к работе английской мясорубки, но я умею фехтовать.
– А я не привык к французским вязальным спицам.
– Хорошо, но ведь мы оба умеем стрелять? Виллац громко рассмеялся и сказал:
– Разумеется, ты смешон! Ну, да ладно, ты захватил с собой из чего стрелять?
– Нет. Да вот у тебя револьверы на стене. Правда, какие-то жалкие огрызки вершков по шести длиной.
– Восьми вершков, – беспристрастно поправил Виллац. И он подробно описал револьверы, не горячась, без высоких фраз: – Посмотри на них, они блестят и опасны.
Но Антон все же был недоволен и злился:
– Ты наверное испортил их, потому что ожидал меня, – сказал он.
– Разве только для того, чтоб ты не пришел и не наделал себе вреда, сумасшедший ты человек. Могу я узнать, зачем ты пришел ко мне?
– Тебе это все еще не ясно! – в бешенстве спросил Антон.– Я пришел поколотить тебя.
Бледность разлилась по лицу Виллаца. Он встал и ответил:
– Если б я не знал тебя, я мог бы принять это всерьез.
– Я пришел поколотить тебя за то, что ты ходишь и подсматриваешь!– закричал Антон, окончательно выйдя из себя и подпрыгивая.– Ты потерял всякий стыд, ходишь и подсматриваешь…
И тут случилось, что Виллац – этот человек, умевший говорить и молчать с дурацким спокойствием, умевший стерпеть многое, умевший ударить, умевший и спустить – на этот раз ударил. И ударил очень основательно. Но Антон только одну секунду пролежал у стены. Вскочив, он дикими глазами уставился на Виллаца и прохрипел:
– Мясорубка!
Потом схватил свою палку и швырнул ее, от взмаха палки упал стоявший на полке флакон. Он оглядывается, чем бы еще бросить, но, увидев, что уже попал, что ему страшно повезло, и лицо друга разбито в кровь, отказался от намерения швырнуть старинным пистолетом, очутившемся в его руке. Он отбросил пистолет и сказал, весь дрожа:
– Смотри, я щажу даже мясорубки! Впрочем, ты был достаточно противен и без раны. Жалко флакона, ты же получил от меня все, что следовало. Сколько стоит флакон?
Не получив ответа, он засопел от презрения, даже фукнул носом с насмешкой и отвращением:
– Merde! – прошипел он и вышел. Потом вернулся, чтоб сказать:
– Сейчас явится дама! Ты, разумеется, попросил ее прийти защитить тебя. Фу, черт!
Антон опять пошел вдоль реки, чтоб не встретиться с Марианной, спускавшейся с горы. Он еще дрожал, храбрость у негодяя была, но он болтал и шипел, у него не было чувства меры.
Куда ему деваться до прихода почтового парохода? Похоронить себя в гостинице? На минуту он подумал, не сходить ли на часок к Теодору из Буа, но отказался от этой мысли и пошел в гостиницу.
Да и не очень кстати вышло бы, если б он как раз сейчас явился в Буа. Он попал бы в страшный хаос ящиков и бочонков, громких приказаний и распаковки товаров. Теодор перебирался сегодня в свой новый дворец-лавку. Ему помогало несколько мужчин, среди них Юлий.
Разумеется, все находили, что новая лавка до смешного велика, но Теодор был умнее всех: он уже теперь предвидел тот день, когда ему придется расширять даже и эту лавку!
А старая лавка, мелочная лавка фрекен Иенсен и адвоката? Она стояла стена об стену с новой и продолжала существовать. Теодор не пожелал ее уничтожить, «пусть остается семье», – говорил он. Однако дело обстояло и так, что она принадлежала Теодору, у него были вложены в нее деньги, она служила ему обеспечением впредь до выкупа, а потому у него были все основания оставить старую лавку в неприкосновенности. Но это не надолго! Милые мои, ведь последние коммивояжеры ничего не продали барышням Иенсен, а все Теодору. Они побывали у дам и оставили с величайшей вежливостью свои карточки, но дальше дело не пошло: товар они отдали молодому господину Иенсену, который был их давнишним клиентом, они принципиально не продавали двум конкурентам в одном месте. Барышни Иенсен только оскорбленно сначала потупили, а потом вскинули головки, дескать, милые мои, об нас не беспокойтесь, мы получим все товары, какие нам надо, мы покупаем за наличные! Барышни не теряли бодрости. Но у них не было коммерческой жилки, как у Теодора, они слишком часто вскидывали головки и не обладали добродушием, которое могло бы это компенсировать. Если к барышням Иенсен приходила какая-нибудь из сегельфосских девиц купить полотна для рубашек, она могла услышать такую отповедь: «Мы сами берем на белье такой материал, а тут вдруг тебе такое полотно недостаточно тонко!» Теодор сразу понял, что так не годится, он поступал лучше, он завел заборные книжки для солидных девиц, имевших заработок. Так что девушка могла сказать другой, что вот, мол, не дальше, как вчера, Теодор предложил мне забирать у него на книжку и расплачиваться каждый месяц; и еще сказал: потому что так гораздо удобнее, фрекен Палестина!
Лавка Теодора Иенсена была прямо заглядение, большие окна с большими стеклами, светлые стены и стеклянные шкафы с медными брусьями. «Как полагаешь, сколько это все стоило?» – говорил Теодор. Он придумал все сам, чтоб было как в других городах, хотя, положим, ему очень помог начальник телеграфа Борсен. Этот удивительный праздношатай и лодырь все больше и больше заинтересовывался энергией Теодора – хорошими качествами молодежи, говорил он – и часто давал ему отличные советы. «Смотри, чтоб медные брусья у тебя всегда блестели! – говорил он, – а не то, выбрось стеклянные шкафы»!
Теодор помнил также, что это Борсен устроил все чудеса на празднике гагачьего пуха, хотя у того же самого Борсена не было платья, чтоб поехать на остров.
Праздник гагачьего пуха – люди до сих пор вспоминали о нем. «Как полагаешь, сколько он стоил?» – говорил Теодор. Он называл сумму, сотни, хо– хо, кучу денег! Проверки нечего было бояться, кому была известна стоимость иллюминаций? «Но вы сами видели, что я наделал с небом! – говорил Теодор.
И все же со дня праздника гагачьего пуха Теодор был уже не тот человек. «Хоть бы этого праздника никогда и не было!» – верно думал он не раз. Огорчение, овладевшее им теперь, было нехорошего свойства, оно захватывало дух, портило ему настроение. Теодор, который, по совести, должен бы быть совсем другим, частенько сидел один и делал, что мог: отчаянно ругался. Психологи и знатоки человеческого сердца подивились бы такой мелочности и ограниченности умного парня. Чего он добивался? Не полагается дарить дорогие носовые тряпочки на празднике гагачьего пуха, Борсен отсоветовал бы всякую попытку такого рода, засмеял бы его до смерти. «Чем бы он ей помешал!» – без конца повторял про себя Теодор. Он не понимал, что можно поблагодарить за булавку, но от тридцати пяти крон надо отказаться. Нет, он не понимал ничего, кроме этого пренебрежительного отказа.