Местечко Сегельфосс
Шрифт:
– Между прочим, – начала она, потянувшись к складке на гардине и косясь на него из-под руки, – если ты хочешь, чтобы слава о твоей гениальности распространилась, ты, конечно, должен продолжать сидеть в одиночестве и молчать в ней.
Это попало в цель, так что он даже внутренно вздрогнул, сегодня она нападала на него без жалости! Но, словно решив не давать ей никакой победы, он опять улыбнулся, сидел, лениво поглядывая на свои сложенные руки, и улыбался.
– То, что я говорю, правда, – продолжала она, – но по мне, можешь поступать, как тебе выгодно. Антон еще
– Да, – ответил он.
Она быстро повернулась от окна:
– Знаешь?
Ах, как он раздражал ее сегодня своим спокойствием! Он ответил:
– Ты нисколько этим не изумлена, Марианна, твое лицо не принимает сейчас ни малейшего участия в твоем волнении. Разумеется, я знаю, что Антон здесь, что же из этого? И я все время отлично знаю, что ты стоишь у окна и хочешь заставить меня посмотреть, зачем ты там стоишь.
Это тоже попало в цель, ее глаза почти закрылись. Но в следующую секунду она опять овладела собой. Она могла вспылить, могла пырнуть вилкой, но умела и мастерски скрыть свои чувства. Но, увы, все это коварство сегодня было ей, пожалуй, не на пользу, а только во вред.
– Я не понимаю, на что ты намекаешь, – сказала она.– Послушай, а ты не можешь сыграть это, только хоть кусочек оттуда?
– Уволь сегодня. Еще не все готово.
– Я уволю тебя на все дни, – ответила она, искренно оскорбленная.– Навсегда?
Ах, какие они наносили друг другу удары! Виллац, железо, сидел по– прежнему непримиримый и спросил:
– И теперь ты больше не хочешь?
– Нет, – ответила она. И в эту минуту казалось, что это ее непоколебимое решение.– Собственно говоря, нас всегда связывала только какая-нибудь соломинка.
– Перестань.
– Не правда?
– Мы оба и тогда бывали на праздниках, – ответил он. Вот тут-то он выдал себя, выдал свою ревность в секунду необдуманности. Заметила ли она это?
– Поклонись от меня Антону, – сказал он, чтобы поправиться.– Когда он уезжает?
Да, Марианна отлично заметила его оплошность и ответила резко:
– Не может же он уехать до прихода парохода.
– Конечно. А когда это будет? Но все равно. Поклонись ему и скажи, что я очень занят эти дни, – сказал Виллац, беря нотную тетрадь.
– Что это? Давно ли она у тебя? – спросила она, указывая на саблю с золоченой рукоятью.
– Сабля моего отца висела здесь все время, – ответил он.
– А, в таком случае, извини! – И как бы случайно взглянув в окно, воскликнула: – Ну вот, потерял, – ведь он же не может ходить без перчаток. Ну, прощай!
С этими словами Марианна выбежала из комнаты, даже не затворив за собой как следует дверь.
Виллацу пришлось встать и затворить ее. И в то же время Виллац, конечно, невольно покосился в окно. Тьфу, только Антон! Но он был в перчатках – Марианна выдумала. Во всем обман!
Ну, и конечно, Виллац не мог после этого работать, невозможно, а петь он не умел, он не унаследовал голоса своей матери. В сущности, он был, верно, скучный малый: он умел рисовать карандашом и красками, как мать, умел одеваться изящно, аккуратно, как отец, но это и все, что он умел. А ревновать к Антону! Извините, это просто смешно!
Теперь дорога наверное свободна, и ему можно выйти.
Сегодня с ним должно было случиться еще кое-что; случилось, что Конрад стоял на дороге; бывший поденщик, бездельник, стоял и поклонился, а его товарищ Аслак сидел на камне и тоже встал и поклонился; Конрад с минуту повозился со своими манжетами, а покончив с ними, протянул руку. И тут Виллац нахмурил брови сильнее, чем за весь день.
– Я хотел вас поблагодарить, – сказал Конрад.
Виллацу это было неприятно, несносно, он сказал:
– Тебе не за что меня благодарить, запомни это на будущее время. Чего еще тебе нужно?
Конрад понял, что надо быть кратким, и сказал:
– Мы хотели спросить, не найдется ли у вас работы. Виллац смерил его глазами от шляпы до сапог, точь-в-точь, как, делал его отец:
– Работы?
– Да. Мне, и вот ему, Аслак.
Виллац смерил и Аслака. Вот стоит человек, которого он однажды проучил, ну, конечно, и заплатил за то, что оказал это благодеяние самому негодяю и людям.
– Вы можете рубить лес, – сказал Виллац.
– Это хорошо, – ответил Аслак.– Так вы хотите рубить лес? А не рано ли еще?
Виллац не стал разговаривать, никаких лишних слов, он коротко кивнул и сказал:
– Идите на усадьбу и явитесь к Мартину-работнику.– С этими словами он прошел дальше.
Это было неплохо, даже хорошо, он мог избавить господина Хольменгро от труда подыскивать ему дровосеков. Разумеется, начинать рубку леса еще рано, но в таком большом хозяйстве временная работа для двух человек всегда найдется. Вышло прямо великолепно, и он решил сейчас же сказать об этом господину Хольменгро.
Господин Хольменгро был опять мягок и приветлив:
– Вот как? Ну, дровосеков, во всяком случае, было бы нетрудно найти. Значит, вы свезете по зимнему пути, а весной сплавите, а лес – это деньги!
Совершенно верно, но Виллац все-таки вздрогнул: деньги не раньше весны! Разве это не правда, что лесная торговля дает необычайно быстрый оборот, и можно получить сколько угодно денег под размеченный лес? Может быть, господин Хольменгро ждал прямого обращения? Он его не дождется!
– Не останетесь ли вы поужинать? – спрашивает господин Хольменгро.– Нам было бы это так приятно, мы с Марианной очень одинокая пара. Правда, за последние дни нас немножко развлекал Антон Кольдевин.
Виллац не мог остаться, не смел, господин Хольменгро, как бы ему этого ни хотелось!
Он пошел тою же дорогой, какой пришел, но тут с ним опять случилось нечто: несколько выше моста росла ивовая рощица, она начиналась прямо от края дороги, Виллац хорошо знал место, здесь он поцеловал Марианну в последний блаженный раз перед своей первой поездкой в Берлин, – теперь он увидел там Марианну и Антона. Что же из этого? Ничего. Антон ведь предупредил, что хочет отбить у него Жар-птицу. А может быть, парочка стояла здесь и когда Виллац шел на гору, к господину Хольменгро; только тогда он не бормотал ничего и не разговаривал сам с собой, как с ним иногда случалось!