Место для памятника

Гранин Даниил Александрович

Без подробностей и оценок директор сообщил, что удалось найти некоторые любопытные материалы о Лиденцове, однако их пока мало, чтобы судить о характере его последних работ; не поможет ли Матвей Евсеевич Осокин уточнить кое-какие обстоятельства.

– Сколько угодно, - сказал Осокин, - я рад способствовать прогрессу. Рано или поздно наука должна восторжествовать. Это закон развития. Наука враг суеверия и мракобесия.

Физики были деловые люди, больше всего они ценили время, мнение Осокина о науке их не занимало. Почтительно, но твердо'они всякий раз возвращали Осокина к истории с Лиденцовым. Выслушав про обе встречи, они стали

подробно расспрашивать: над чем работал Лиденцов, что он рассказывал про свои работы, на какой стадии они находились. Ничего этого Осокин не помнил, сверхпроводимость он путал с полупроводниками, молекулы с атомами и чувствовал себя виновато, тем более что ученые ждали каждого его слова. Поэтому Осокин согласился провести сеанс стимуляции памяти.

Стимуляция производилась на модели "СТП-сигма", и в кинофильме почти полностью приведена эта уникальная запись

Ему приставили к затылку и вискам множество тоненьких электродов, подключили поле, приборы, он выпил какую-то жидкость вроде шипучки, заработал ритмофон, голос Осокина замедлился, глаза потускнели; полулежа в специальном кресле, он смотрел вверх на обтянутый серой синтетикой потолок и вспоминал, иногда оживлялся, показывал пальцем, может, на Лиденцова, голос его крепнул, - может быть, Осокин не только вновь переживал, но и видел свои воспоминания, при стимуляции это у каждого бывает по-своему. Несколько раз Осокин умолкал, приборы регистрировали так называемый "тормозной эффект", - он явно избегал вспоминать какие-то моменты, на пленке они просматриваются темными, четко очерченными пятнами.

В перерыве Осокин полушутя-полусерьезно сказал, что боится, как бы этими электродами не высосали из него то, чего он не хочет. Ему объяснили, что все записи будут вручены ему и уже он волен вручить их или не вручить институту. Сеанс продолжался час, затем после перерыва еще двадцать пять минут.

Бледный, измученный Осокин, полулежа в кресле, недовольно оглядывал окружающее, во взгляде его словно сохранялся отблеск вновь пережитой власти. Несколько торжественно он передал катушки записей директору института. Теперь, когда Осокину вспомнилось все до малейших подробностей и жалкий вид Лиденцова, и его лепет, его пальто, добела протертое в швах, было ясно, что ничего серьезного, или, как он выразился, "ничего самостоятельного" этот Лиденцов представлять из себя не мог. Непонятно было одно - почему Лиденцов. выглядел так молодо, он оказался куда моложе, чем помнился Осокину. От этого поведение Лиденцова получалось еще более наглым.

Физики ушли к доске, рисовали там схемы своих молекул, обсуждали каждое слово Осокина, толковали и так и этак. Обрамлелные непонятными терминами слова его повторялись разными голосами и становились многозначительными, как когда-то.

Прошлое, которое только что промелькнуло перед ним, - манило, Осокин хотел вернуться туда, там он все знал и его все знали. Он не понимал, как он очутился здесь и что это за люди, когда это все произошло. Нет, ему надо назад, туда, в тот свой кабинет. Но в том-то и дело, что после того кабинета были другие кабинеты, - он знал свое будущее... И тут Осокин сообразил, понял все, понял, почему Лиденцов показался ему таким молодым.

Значит, эти люди в кремовых халатах и есть настоящее, и ему невозможно избавиться от них, вернуться в свой кабинет. Мелкие теплые слезы катились по его щекам. Он ненавидел свою старость, даже в ихнем

стимуляторе он не мог увидеть себя молодым; какого-то Лиденцова мог, и свою секретаршу мог, а себя не мог.

Хорошо, что никто не смотрел на него, физики стучали мелом, их занимало - успел или не успел Лиденцов получить вещество со сверхпроводимостью при комнатной температуре.

Туманович в отчаянье тискал свою лысую голову:

– Обрыв на самом решающем месте. Надо же, как в пошлом детективе. На чем остановился Лиденцов?

– Во всяком случае, он обогнал нас, - растерянно сказал Кузин.

– А считалось, что модель предложил Ляхницкий, - сказал Маркин.

– Вернее, ему приписывали, - поправил директор.
– Видите, имя Лиденцова вычеркнуто.

Он листал какие-то старые отчеты.

– Братцы, наша-то схема переноса - лиденцовская!
– воскликнул Маркин.
– Мы сколько с ней мыкались... если бы знать! Но он-то, как он сумел, с тогдашним оборудованием?!

– Он через свою модель. Самыми элементарными средствами, - сказал Туманович.
– Самыми первобытными. Как Фарадей. Поразительно!

– Я же вас предупреждал, - сказал директор. Слишком много тратите.

Все, кроме Кузина, засмеялись.

– Нет, серьезно, - сказал директор.
– Наука стала очень жирной. От этого неповоротливой, неизобретательной.

Кузин заявил, что, .очевидно, направление работ, избранное им, Кузиным, неверно, оно приведет их в тупик, надо идти с того бока, откуда шел Лиденцов, и пользоваться его молекулой. Потом он признался, что это были нелегкие минуты, он восхищался Лиденцовым и проклинал его.

– Не заметили! Как же мы не заметили такой простой ход?
– убивался Маркин.

Кузин знал, какой ценой достигается подобная простота, - но он не стал говорить, он чувствовал себя виноватым.

– Ни черта у нас не осталось, кроме ошибок, сказал он.
– Все наши достижения превратились в ошибки.

Они были смущены и растеряны. Кузину было хуже всех, и все же он не мог удержаться от восторга:

– Ну и сукин сын этот Лиденцов, как он умудрился обогнать нас! Сколько он успел!

– Как будто он подсмотрел наши работы, - сказал кто-то.

Кузин озадаченно пошевелил волосами.

– Это имело бы резон, если бы наши направления совпадали, - совершенно серьезно сказал он.
– Однако мы исходили из совсем иных данных.

– Ничего удивительного. Лиденцов стоял у истока, ему было виднее.

...Голоса их доносились к Осокину невнятно, единственное, что он понимал, - быстро растущую уважительность к Лиденцову. Они объясняли Лиденцова, ссылались на Лиденцова, изумлялись Лиденцову, как будто и не было недавних смешков. Фигура Лиденцова росла, обретала авторитет, уже мелькало, как само собой разумеющееся: "критерии Лиденцова", "молекула Лиденцова", "идея Лиденцова".

Осокин подозвал директора, наиболее из них понятного, и спросил о памятнике. Директор успокоил его: памятник, конечно, преувеличение. А в таких делах преувеличение вредно: когда замечают преувеличение, то начинают подозревать и истину... Но тут его перебили: дело, конечно, не в памятнике, однако, если подтвердится насчет модели молекулы и если найдутся последние работы Лиденцова, то они войдут в историю физики.

– Мало ли кому памятники ставят!
– выкрикнул Лева Туманович.

Осокин запоминающе осмотрел этого лысого юнца: