Место смерти изменить нельзя
Шрифт:
Чуть было не пропустив поворот на аэропорт Шарль де Голль, Вадим взглянул на часы. Самолет должен как раз сейчас приземлиться…
«Хитришь, с кем хитришь! С собой? — подумал он вдруг. — Ни русский, ни аэропорт тут ни при чем. Просто боишься не сделать фильм. Боишься, что выдохся».
Поставив машину в паркинге аэропорта, Вадим встал у беспрестанно открывающихся и закрывающихся дверей, заглядывая в их мигающий просвет, из которого возникали пассажиры Аэрофлота. Вокруг слышалась мягкая, певучая русская речь, и это было необычно и занятно, будто он оказался за границей.
Встречались разлученные родители и дети, супруги и любовники, обнимались, плакали и смеялись — мир людей, живущих не в своей стране, мир виз, таможенных контролей, расставаний,
"Что же, старею? — вернулся к своим мыслям Вадим. — Комплекс возраста?
— Двери открылись, выплюнув очередную порцию усталых и помятых людей в руки счастливых встречающих. — Нет, нечего на себя страху нагонять. Возраст дает понимание. Меняется как бы сама структура знания: вечные истины становятся понятнее и дороже, но в них начинаешь различать столько нюансов, что боишься не вместить все в фильм. — Двери закрылись. — И в то же время боишься вместить слишком, чересчур много, боишься избыточности… — Двери открылись, и ему показалось, что в глубине коридора мелькнула высокая фигура Максима. — Необходима мера, и эту меру я должен найти, почувствовать сегодня. Все будет хорошо. Арно в отличной форме и…" — И он уже улыбался Максиму.
— …Мы едем прямо на съемки, так получилось, снимаем сегодня…
— Погода?
— Погода.
— Дядя у тебя занят сегодня?
— Конечно. Но даю тебе две минуты на родственные поцелуи, и все.
Встретишься с ним вечером, наговоришься.
Они поднялись на лифте в паркинг и погрузили нетяжелый чемодан Максима в машину.
— Почему вечером?
— Сразу после своей сцены он должен уехать к дочери, у него «родительский день». А потом он вернется — ради тебя, заметь, обычно он ночевать остается у дочери.
Они выбрались из спирали паркинга и выехали на шоссе.
— После съемок я отвезу тебя к Арно, примешь душ, отдохнешь. Я не буду вам мешать сегодня, вам есть о чем поговорить. Только, Максим, предупреждаю: ему нельзя пить. Ни капли. Ты небось водку привез?
— Угу.
— Арно даже не говори! Кстати, ты выяснил вашу степень родства?
— Да. Представь себе, он таки мой дядя. Пятиюродный. Я тебе покажу наше генеалогическое древо, Я привез.
— А план сценария привез? Максим кивнул.
— У нас леса уже облетели, — сказал он, глядя на расписную кромку леса, летевшую вдоль скоростной дороги. — Любопытно, у вас почти нет красного цвета в листьях, только желтая гамма. У нас осенью леса яркие, пурпурные…
Он замолчал, поглядывая на опрятные, ухоженные, полосатые ван-гоговские поля, взбегавшие по холмам. Многие были уже убраны, и желтые круглые рулоны плотно упакованного сена вздымались на оголившейся земле нелепыми гигантскими колесами, будто соскочившими с телеги Гаргантюа, недавно тут проезжавшего. На других полях что-то еще росло, зеленело вовсю, словно не осень стояла на дворе и будто не зима была впереди. Ничего от российской осенней печали, от раскисших дорог, от зябнущих жалких глин с мокрыми бесцветными стогами, от улетающих крикливых стай и уходящего тепла — ничего от прощания с жизнью и предсмертной тоски русской осени…
— Денек как подарок, а?
— То, что мне нужно, — отозвался Вадим. Он покосился на русского.
Веселые серые глаза, всегда с каким-то неуловимым выражением: смешливо-нахальные и простодушно-ласковые одновременно. Рыжеватые усы топорщатся в улыбке. От него веяло энергией и беспечностью. Молодостью… «Ему все как подарок, — думал Вадим. — Склад характера? Или уверенное сознание своего таланта, дающее вкус к жизни?» То, что Вадим утратил… Максим и в фильмах своих такой — камера словно ласкает, лелеет, нежит каждую деталь. И все, до сих пор пустячное и банальное, становится событием искусства: солнечный зайчик, уместившийся в ямочку на нежном женском подбородке; бисерная россыпь капелек пота над налитым, как спелое яблоко, ртом; просвечивающее дорогим фарфором маленькое ушко; блик янтарного чая в тонкостенной фарфоровой чашке…
Кадр, напоенный воздухом и светом, вобравший в себя бесконечность пространства и в то же время законченный, как картины мастеров… Он был, несомненно, романтиком, русский режиссер, и его созерцательный и чувственный романтизм самым неожиданным образом сочетался с задиристой полемичностью идей. Его публицистический пафос был Вадиму чужд и совершенно несвойствен как режиссеру; напротив, он высоко ценил в фильмах Максима то, к чему было устремлено его собственное искусство, — красоту. Ни смысл, ни мораль, ни философию — они все умещаются в понятие «красота». Такие вещи либо понимаешь, либо нет…
Поэтому-то они так быстро сблизились в Каннах, где год назад соперничали за «Пальму». Фильмы Максима вызывали в нем восхищение, прилив вдохновения и энтузиазм соперничества. «Я тебя обойду, — грозился Вадим, увидишь…»
…Тогда, год назад, в Каннах, они сидели в ресторанчике вдвоем, далеко за полночь, сбежав от шумной фестивальной толпы, подальше от суеты Круазетт(Набережная в Каннах.), от роскоши «Карлтона» и «Мажестика»( Отели на Круазетт, принимающие во время фестивалей киношную элиту.). Город задыхался и плавился от жары, и даже ночью плыло и потело все: актрисы в дорогих туалетах, полицейские в тесной униформе, охранявшие их от мощного натиска по-пляжному полуголых поклонников, словно слипшихся от жары в одну необъятную влажную массу, испарявшую запахи моря, пота и дезодорантов. Потела на столе холодная бутылка водки, которую заказал русский и от которой никак было невозможно уклониться. Водка к ужину? Такого с Вадимом еще не было, водка должна употребляться перед едой, на аперитив, рюмочку! За ужином вино пьют, вино!
Знает ли русский, сколько здесь водка стоит?..
От жары и от водки уши Вадима сделались ярко-красными.
— Ты профессионал, — говорил он, чокаясь на русский манер уже неведомо которой рюмкой.
— Ты тоже профессионал, — отвечал Максим.
— И актеры у тебя профессионалы. Классные профессионалы, — продолжал Вадим. — Ты правильно делаешь, что работаешь с профессионалами, вы еще это не растеряли. А мы почти растеряли, школы нет, профессионализм не в цене. Мы снимаем «видовое» кино, мы подбираем смазливых девочек на улицах и крутим их мордашки перед камерой, пытаясь придать хоть сколько-нибудь смысла их пухлым губкам и распутным глазкам… У нас играют не актеры, а камеры! Не так уж много осталось настоящих профессионалов, а новых нет и о старых забываем, — каялся он. В Японии таким актерам дают звание «Национальное достояние», а мы… И я в том числе… Я тоже виноват, лично виноват… Есть у нас такой актер, старый друг моих родителей, я его с детства знаю, и ему обязан своей профессией и даже своим именем: это он предложил назвать меня Вадимом… А, как тебе нравится — имя ведь это русское? Он говорил — русское… Ну и вот, запил он. Давно уже запил, много лет назад, и никто его не снимает больше, и я тоже не снимаю, а ведь какой актер! Какой актер, знал бы ты, таких теперь нет…
Максим согласно кивал. Количество выпитой водки никак не отражалось на его лице, только глаза блестели.
— Я, значит, снимаю кино, а он, сокровище национальное, спивается, никому не нужный… Не-хо-ро-шо! — помотал головой Вадим. — Знаешь, что? Я его в следующий фильм позову! Это грандиозная идея! Позову, непременно позову, у меня и сценарий есть — прямо для него! А я — я ведь и не подумал о нем. Забыл.
Вычеркнул, скотина…
— За мной тоже такие грехи водятся, — вторил ему Максим, — тоже есть актеры, старая гвардия, и мы в долгу перед ними… Но, сказать по правде, — он поднял указательный палец, — работать с ними удовольствие относительное, весьм-а-а относительное: они тебя учат на съемочной площадке, как тебе твой фильм снимать… Не ты ставишь фильм, понимаешь, а они! Молод, говорят, чтобы нас учить…