Месяц на море
Шрифт:
– Давай на эту тему не будем говорить на балконе, – сказал Колесников, – а то соседи с удовольствием развлекутся за наш счет.
Они вернулись в квартиру, прошли на кухню. Виола села за стол. Сергей Мефодьевич принялся подавать десерт. «Могла бы помочь, между прочим, – подумал он. – Домашняя женщина кинулась бы помогать. Хотя бы для того, чтобы понравиться. А Виола…»
Колесников понимал, что его гостья далека от таких мыслей. Во-первых, она и так понимала, что нравится. Во-вторых, не терпела притворства. А в-третьих, особо не стремилась замуж, несмотря на возраст и одиночество. Близких у Виолы не было. Пока Колесников сновал по тесной кухне, Виола рассматривала чашку.
–
– Думаю, надо выпить капучино. К пломбиру с апельсинами…
– Сережа, я хочу черный кофе, – улыбнулась Виола.
– Капучино считается десертом, а потому… – словно не слыша, говорил Колесников.
– Я хочу черный кофе.
– Я слышал, – повернулся к ней Сергей Мефодьевич, – слышал. Но черный кофе мы выпьем, когда…
– Черт побери! Бл…ть! – Виола вдруг повысила голос. – Ты не слышал, что я не хочу капучино?! Не хочу! Я хочу черный кофе. Я сказала тебе об этом три раза. Почему ты настаиваешь на том, чего мне не хочется?! Почему ты не отвечаешь на мои вопросы?! Почему ты не считаешь нужным пояснить ситуацию?!
Колесникова передернуло.
– Ты кричишь? Ругаешься? Матом?!
– А ты не слышал никогда матерных слов? – засмеялась Виола. – Ты у нас из института благородных девиц?
– Ты как ведешь себя? – глаза Колесникова вылезли из орбит. – Ты же женщина!
– Да неужели, – рассмеялась Виола, – женщина? Ты ничего не путаешь? За год ты ни разу не подал мне руки, когда я выходила из машины, автобуса или трамвая! За год ты ни разу не взял меня под руку и не позволил взять под руку себя. За год ты не обнял меня. Да что там обнял! Ты не прикоснулся ко мне. Я тебе неприятна? От меня плохо пахнет? Тебе стыдно, что я рядом? В чем дело? Я с друзьями своими более близка, чем с тобой. Кто я для тебя? Кто ты для меня? Друг? Мне друзья не нужны. Они у меня есть. Мне нужен мужчина. Заботливый, которому нужна я, который ценит мою близость, который, в конце концов, любит меня. Год мы с тобой вместе? У меня испытательный срок? Он еще не закончился?
Колесников замер. Он не ожидал, что гостья заговорит на эту тему.
– Ну, все ясно… – произнес он, презрительно оттопырив губу.
– Нет, тебе ничего не ясно. Тебе не ясно, что в отношениях требуется честность. Да, требуется терпение. И никто не может обвинить меня в его отсутствии. Но когда мужчина пытается командовать, перекраивать мою жизнь по собственным лекалам, высмеивать или игнорировать то, что мне приятно и дорого, у меня возникают к этому мужчине вопросы. Но на вопросы ты не отвечаешь! Ты отмалчиваешься. Тогда мне остается высказать тебе все в лицо. – Виола перевела дух. Она не говорила громко, но в тоне сквозило напряжение обиды, и поэтому слова собеседницы словно хлестали Колесникова по лицу.
– Послушай, я всегда считал, что мы с тобой люди умные, способные договориться. – Сергей Мефодьевич попытался сохранять спокойствие. – Если тебе что-то не нравилось, ты могла…
– Я ничего не могла! – улыбнулась Виола. – Ты ничего не слышал. Как сейчас. Когда я говорила про кофе.
– Это такая ерунда! – развел руками Колесников.
– Ошибаешься. Это вся жизнь. Кофе, передача, фильм, книга, путешествие. Ты никогда не слышал меня.
– Зачем же ты…
– Не знаю, всегда казалось, что вот-вот, вот-вот… И ты повернешься, ты переспросишь, ты уточнишь, ты заинтересуешься…
– Господи, ты меня пугаешь! Зачем столько эмоций…
Виола замолчала и внимательно посмотрела на Колесникова.
– Да ты просто козел! – сказала она и пошла к двери.
Дверь хлопнула, а Сергей Мефодьевич
Глава первая. Москва
Александра Львовна Архипова, заведующая кафедрой вычислительной математики МГУ, была женщиной одинокой. Про таких говорили, мол, «прошляпила свое счастье», «была слишком разборчива». Но про Архипову так говорить не стоило. При всем своем высокомерии она умела идти на компромисс, могла где-то промолчать, в чем-то уступить. История ее любви к писателю Морковкину тому пример. Наверное, из них вышла бы неплохая семья, но… Но не стоило писателю Морковкину быть чересчур хитроумным, не стоило недооценивать Александру. А самое главное – нужно было быть милосердным. Наверное, ему в свое время нужно было навестить больную Архипову. Этого не произошло, и роман, который так хорошо начинался, закончился расставанием.
Жалела ли об этом Александра? Если и жалела, то об этом никто не знал. Даже ее дочь, которая по-прежнему жила между Москвой и Барселоной, защищая диссертации и овладевая сложной врачебной профессией. Семьи у дочери пока не было, но была достаточно бурная личная жизнь. Иногда Архиповой хотелось серьезно поговорить с дочкой и объяснить, что семья и дети – это очень важно, а одиночество – не самый лучший исход жизни. Но как только Александра произносила первое слово, дочь твердо произносила:
– Мама, не трать силы. Я обо всем догадываюсь…
Архипова замолкала – дочь была с характером, поучать ее было делом неблагодарным. Да и как объяснить, что такое одиночество? Что такое пустой и тихий дом, выходные без хлопот, жизнь без ссор и примирений, без вечеров, когда даже молчание другого человека придает силы и дарит спокойствие. Александра понимала, что это объяснить невозможно. Особенно если адресат из другого поколения, если ему в сутках мало двадцати четырех часов.
Сама Александра давно думала о том, как она будет встречать дни, когда работа станет отнимать совсем мало времени. «Мне повезло: я работаю с молодыми и среди молодых», – радовалась Архипова.
С уходом Григория Наумовича Чистякова, предыдущего заведующего кафедрой, коллектив очень помолодел. Вслед за патриархом ушли все те, кто уже давно должен был оказаться на пенсии. На смену пришли молодые зубастые волки, как выразилась Архипова в разговоре с коллегой Лушниковым.
– Они будут грызть стены этого старого грандиозного дома. Им здесь будет тесно. И мы тоже им помешаем, – сказала тогда она.
– Мешать им будешь ты. Только ты им конкурентка. Остальных – и меня в том числе – они не боятся. Мы для них слабые звенья.
Архипова промолчала. В словах Лушникова она отмечала только часть правды. Среднее поколение кафедры состояло из профессионалов, которые расслабились под демократичным правлением семидесятилетнего Чистякова. Платили хорошо, на заседаниях не ругали. Замечания и недовольство Григорий Наумович выказывал исключительно в беседах наедине с провинившимся. При этом завкафедрой, не имея склонности к сплетням, каким-то удивительным образом был в курсе личных проблем подчиненных и относился к тем проблемам очень деликатно. Складывалось ощущение, что кафедру с ее людьми, характерами, трудностями и особенностями освещала большая лампа. Так комнату освещает лампа под абажуром, и от ее света не ускользает ни одна деталь. Чужаков, с которыми не сходился взглядами, Чистяков старался к себе не брать. А своих перед высоким начальством завкафедрой защищал как самого себя. Поэтому все оставались в зоне комфорта. Только уход Чистякова на покой привел к кадровым обновлениям.