Шрифт:
Вначале не было ничего. И это ничто не было ни пустым, ни неопределённым: и оно называлось самим собой. И увидел Бог, что это хорошо. Он не собирался ничего создавать. Небытие подходило ему как нельзя лучше: оно его наполняло.
Глаза Бога были всегда открыты и неподвижны. Даже закрой он их, ничего бы не изменилось. Видеть было нечего, и Бог ни на что не смотрел. Он был неподвижным, плотным, упругим и округлым, как яйцо вкрутую.
Бог был самой удовлетворённостью. Он ничего не хотел, ничего не ждал, ничего не чувствовал, ничего не отрицал и ничем не интересовался.
Это существование не имело для него ощутимого начала. У иных великих произведений такое маловыразительное начало, что его сразу забываешь, и кажется, что читаешь книгу давным-давно. Трудно было понять, когда Бог начал существовать. Словно так было всегда.
Бог не разговаривал, а, значит, у него не было мысли. Он был пресыщенностью и вечностью. И всё это прекрасно подтверждало то, что Бог был именно Богом. Но эта истина не имела никакого значения, т.к. Богу было совершенно наплевать на то, что он Бог.
Глаза живых существ обладают самой удивительной из вещей: взглядом. Нет ничего более индивидуального. Об ушах живых существ не скажешь, что у них есть «вслыш», а о ноздрях — «взнюх».
Что такое взгляд? Это невозможно выразить. Нет слов, чтобы описать его странную сущность. И, однако, взгляд существует. Немногие вещи существуют также явно.
Какая разница между глазами, обладающими взглядом, и глазами, у которых его нет? Имя этой разнице — жизнь. Она начинается там, где начинается взгляд.
У Бога не было взгляда.
Единственными занятиями Бога было поглощение пищи, пищеварение и, как прямое следствие, выделение. Бог не замечал, как эти растительные функции совершались в его теле. Пища всегда была одинаковой и такой неинтересной, что он её не замечал. Содержимое напитков было всегда одним и тем же. Бог открывал все необходимые отверстия, чтобы твёрдые и жидкие продукты проходили через него.
Вот почему на этой стадии развития мы назовём Бога трубой.
Существует метафизика труб. Славомир Мрожек написал о шлангах слова, над которыми не знаешь, то ли стоить задуматься, то ли посмеяться. Быть может и то и другое одновременно: трубы являются своеобразной смесью полного и пустого, эта полая материя — мембрана существования, отделяющая небытие от всего остального. Шланг — эта гибкая труба, мягкость не делает её менее загадочной.
У Бога была гибкость шланга, но он оставался одеревенелым и инертным, подтверждая тем самым свою природу трубы. Он пребывал в абсолютной безмятежности цилиндра. Он фильтровал вселенную и не удерживал ничего.
Родители трубы были встревожены. Они позвали врачей, чтобы те осмотрели этот кусочек материи, не подающий признаков жизни.
Доктора простукивали её, шлёпали по суставам, чтобы понять, есть ли у неё механические рефлексы, и определили, что она их не имела. Глаза трубы не моргали, когда лекари осматривали их с лампой. Этот ребёнок никогда не плачет и вообще не шевелится.
Медики поставили диагноз «патологическая апатия», не заметив, что в терминах было противоречие:
— Ваш ребёнок — овощ. Это внушает беспокойство.
Родители вздохнули с облегчением. Овощ означало жизнь.
— Его нужно отправить в больницу, — постановили доктора.
Но родители не послушались врачей. У них уже было двое детей, которые принадлежали к человеческой расе, почему бы не иметь ещё и растительное потомство. Их это почти умиляло.
Ребёнку дали симпатичное прозвище «растение».
Но тут все ошибались. Ведь растения, в том числе овощи, которые живут своей невидимой жизнью, выглядят более живыми. Они трепещут, предчувствуя грозу, плачут от радости при наступлении дня, закаляются в презрении, когда им наносят ущерб, и пускаются в пляс семи парусов в сезон опыления. Без сомнения, у них есть взгляд, даже если никто не знает, где их веки.
Труба была равнодушна ко всему. Ничто её не трогало, ни перемена климата, ни наступление ночи, ни сотни мелких ежедневных шумов, ни великое, невыразимое таинство тишины.
Еженедельные землетрясения в Канcае, от которых плакали двое старших, не производили на неё никакого впечатления. Шкала Рихтера существовала для других. Однажды вечером подземный толчок в 5.6 балла поколебал гору, на которой стоял дом. Потолочные балки обрушились на колыбель трубы. Когда её вызволили, она была само безразличие: её глаза смотрели, не видя, на этих мужланов, пришедших беспокоить её под обломками, где ей было так тепло.
Родителей забавляла флегматичность Растения, и они решили устроить ему испытание. Они перестали его кормить и поить, ожидая пока оно само не попросит: таким образом, его хотели заставить шевелиться.
Так попались те, кто сам расставил ловушку: труба приняла голодание так же, как она принимала все, без тени неодобрения или согласия. Есть или не есть, пить или не пить, ей было всё равно: быть или не быть, не было для неё вопросом.
В конце третьего дня растерянные родители осмотрели её: она немного похудела, и её приоткрытые губы высохли, но по её виду нельзя было сказать, что она чувствовала себя хуже. Ей дали бутылочку со сладкой водой, содержимое которой она бесстрастно проглотила.
— Этот ребёнок уморит себя без единой жалобы, — ужаснулась мать.
— Не будем говорить об этом врачам, — сказал отец. — Нас сочтут садистами.
На самом деле родители не были садистами: просто они испугались того, что их отпрыск был лишён инстинкта выживания. Их посетила догадка, что ребёнок был не растением, а трубой, но допустить подобное они не могли, и сразу отбросили эту мысль.
Родители по своей природе беспечны, и случай с голоданием был забыт. У них было трое детей: девочка, мальчик и овощ. Такое разнообразие нравилось им, тем более, что двое старших не переставали прыгать, бегать, кричать, спорить и изобретать все новые шалости: нужно было постоянно следить за ними.