Metallica. Экстремальная биография группы
Шрифт:
2. Трусливый лев
Майами или, быть может, Тампа, тур Monsters of Rock («Монстры рока»), 1988 год. Мы с Кирком идем по коридору отеля.
«Эй, – говорю, – я что пахну… что это? Подожди… лаванда?» «Ага», – я улыбаюсь. «Я только что побрызгался. У меня болела голова». «А что, – говорит он, – лаванда должна от этого помогать?» – «Ну да, – отвечаю ему, – они называют это медицинской аптечкой в бутылке». – «Конечно, – продолжает он, – и как ты это делаешь, капаешь на одежду?» – «Ага, – отвечаю, – или можно потереть запястья с внутренней стороны, или виски. Лучше чем пить аспирин». – «Безусловно», – отвечает он.
Мне нравился Кирк. Разговаривать с ним было настоящей отдушиной. Мы оба были вегетарианцами, много курили траву и любили попинать мяч. Он стоял там и ждал лифта. Дверь отъехала, и внутри был Джеймс.
– Привет, – сказал Кирк, улыбаясь.
– Привет, – ответил Джеймс без улыбки.
– Привет, – сказал я, но он просто проигнорировал меня, лишь едва кивнув.
– Итак, – начал я, – ты правда разбираешься в этих эфирных маслах?
Кирк в ужасе посмотрел на меня.
– Что? – сбивчиво произнес он. – Нет! Я имел в виду… нет! Я читал немного об этом, не то чтобы я разбирался в них.
Он попытался отшутиться, потому что Джеймс гневно сверкнул глазами в нашу сторону.
Я почувствовал, будто в меня запустили ведром с водой, или еще хуже, опрокинули его на меня. Типа заткнись, придурок! Ты не имеешь права говорить о всяких девчачьих штучках типа эфирных масел в присутствии Джеймса! Боже, да ты что, спятил?
Осознав свой промах, я захотел развернуться и убежать. Но выхода не было, и мы продолжили спуск в лифте, в тишине весь оставшийся путь до лобби. Когда мы все вместе зашли в бар, я заметил, что Кирк неторопливо идет, как бы копируя Хэтфилда, и что я невольно делаю то же самое. В баре с большого экрана шло видеошоу Эндрю «Dice» Клэя; мы сели смотреть, заказали три большие бутылки Саппоро и начали пить. Dice был определенно того же типажа, что и Хэтфилд: не позволял себе ничего брать от геев или иностранцев. Говорил все как есть; не рот, а автомат. Я осознал, что Dice был парнем в стиле Metallica. Оставалось только надеяться, что запах лаванды не испортит пиво Джеймса.
Говорят, противоположности притягиваются. Но это был не тот случай, когда Ларс Ульрих и Джеймс Хэтфилд встретились в первый раз в мае 1981 года. Рожденный в Лос-Анджелесе 3 августа 1963 года, Джеймс, на первый взгляд, имел только одну общую черту с Ларсом – возраст. Если Ларс был невысоким и миниатюрным, милым мальчиком – поклонником евротрэша, который ел с открытым ртом и по несколько дней не мылся, то Джеймс был высоким и мускулистым, полнокровным молодым американцем ирландско-немецкого происхождения, который чистил зубы дважды в день и всегда носил чистое белье. В то время как у Ларса никогда не закрывался рот, Джеймс и двух слов не говорил, если не было необходимости. Ларс пришел из мира денег и путешествий, музыки и искусства, многоязычного и открытого хиппи-либерализма, а Джеймс был из простой семьи работяг со строгими, фундаментальными религиозными верованиями; сначала остался без отца, а затем и без матери, трагически и болезненно ушедшей из жизни. Там, где Ларс был готов пройти через любую дверь и сказать: «Привет», Джеймс предпочитал оставаться в тени, силясь заставить себя хотя бы встретиться с кем-то взглядами. Люди иногда ошибочно принимали эту замкнутость за стеснение. Но Джеймс не был стеснительным, он был свиреп как вулкан, как слабый спусковой крючок, готовый к нажатию. Годы спустя Джеймс назовет мне «свой любимый фильм всех времен – «Хороший, плохой, злой». «Почему?» – спрошу я. «Потому что в нем три характера, абсолютно разных, но в каждом из них я нахожу частицу себя», – ответит он. Вы знаете, что он имел в виду. Виски и размышления; Джеймс был мужчиной до мозга костей, рожденным умереть, пережитком тех времен, когда колонисты – убийцы краснокожих, которые ходили и говорили как Джеймс, строили Америку со сверкающим оружием в руках. Во всяком случае, таким он выглядел со стороны. Однако, глядя на окружающую действительность изнутри, молодой Джеймс Хэтфилд часто видел этот мир пугающим местом, полным лицемерия, обмана и лжецов, которые только и могут что подставить. Это было место, которого он боялся больше всего на свете, от которого он защищал себя щитом из гнева. Однажды его описали как трусливого льва из «Волшебника из страны Оз», но Джеймс Хэтфилд в реальной жизни больше напоминал волшебника – такой вкрадчивый, неуверенный в себе человек, прячущийся за большим и страшным экранным образом.
Отец Джеймса «Вирджил» был водителем грузовика. Крепкий, амбициозный парень, предпочитавший проводить время на свежем воздухе, он в конечном счете открыл собственную грузовую компанию. Он женился на матери Джеймса, Синтии, когда она пребывала в состоянии полнейшего отчаяния: уже не юная разведенная женщина с двумя маленькими сыновьями – Кристофером и Дэвидом. Вирджил был славным парнем, преподававшим неполный день в воскресной школе; ответственным типом личности, на которого Джеймс, первый из двоих общих детей с Синтией, всегда равнялся, несмотря на то что тот был строгим. Однажды, когда Джеймс и его младшая сестра Дианна убежали из дома, Синтия и Вирджил нашли их примерно в «четырех кварталах». Когда они вернулись домой, вспоминает Джеймс: «Они как следует выпороли нас». Несмотря на то что Джеймс и Дианна часто были как кошка с собакой, они всегда выступали единым фронтом перед родителями. Как рассказал мне Джеймс в 2009 году: «Мы помогали друг другу убирать беспорядок и прикрывали друг друга разными историями. В общем, это был пример любви и ненависти». Его старшие сводные братья были не так близки: «между нами было поколение, и, к сожалению, это только отдаляло… то есть они были недостаточно взрослыми, чтобы говорить мне, что делать, и недостаточно маленькими, чтобы понимать, что я хочу услышать, или чтобы тусоваться с ними. Это было такое неловкое срединное положение, где и мне, и моей сестре было тесно».
Когда Джеймсу Хэтфилду было тринадцать, его отец вышел из дома и больше не вернулся, даже не попрощался. Напрасно надеясь, что муж вернется, Синтия сказала младшим детям, что их отец просто уехал в долгую командировку. Только спустя несколько недель Синтия сообщит Джеймсу и его младшей сестре Дианне плохую новость. Даже в то время этому не было никакого объяснения: просто папа ушел и больше не вернется, и давайте оставим это как есть, хорошо, дети? Нет. Вообще-то, нехорошо. Совсем нехорошо, особенно для Дианны, папиной дочки, которая всегда была «бунтарем», как считал Джеймс, и которая совершенно слетела с катушек. Реакция Джеймса была не менее бурной, но не такой очевидной. Он держал все это в себе, надел угрюмую, тяжелую маску, которую он называл «держись от меня подальше». Он будет носить ее практически постоянно в течение следующих двадцати лет. «Меня смущало, когда я был ребенком, что я не понимал, что происходит, – вспоминал он позже. – Иногда я приходил домой из школы и обнаруживал, что некоторые вещи отца исчезли. Вирджил забирал их так, чтобы вызывать как можно меньше беспокойства у детей. Но это не смягчало удар, а только обостряло боль и чувство предательства. «Это было каким-то чувством скрытности, большим недостатком характера, который у меня есть до сих пор. Мне кажется, что все от меня что-то скрывают».
В школе, еще до того, как отец оставил семью, Джеймс был, по его словам, «достаточно посредственным учеником. Довольно тихим, довольно сдержанным, из тех, что все сделают и потом уйдут домой, чтобы там веселиться, играть или еще чего». Он любил спорт, и единственным сдерживающим фактором, как он говорил, было строгое следование родителей системе верований христианской науки. Искаженное толкование христианской науки запрещает ее последователям любые виды практического взаимодействия с наукой, включая, что наиболее прискорбно, современную медицину, будь то лечение таблеткой аспирина или получение медицинской помощи в больнице при несчастных случаях или серьезной болезни. Это одна из тех новоявленных американских религий, которая распространилась в XIX веке, и никаким другим народом не могла быть воспринята серьезно; тем не менее она до сих пор имеет огромное влияние в определенных слоях преимущественно рабочего класса американского общества. Джеймс до сих пор тяжело вздыхает, когда говорит об этом. «Это не влияло на школу, – сказал он мне. – Не то чтобы у них была своя школьная система, или это было похоже на посещение католической школы. Однако это определенно повлияло на меня. Больше на меня, чем на сестру или братьев, потому что я… я не знаю, принимал это близко к сердцу». Он медлит, обдумывая слова: «Родители не водили нас к врачу. Мы в основном полагались на духовную силу религии, что она излечит или оградит от болезни или травмы. Поэтому в школе [по просьбе родителей] мне нельзя было посещать уроки здоровья, изучать тело, заболевания и тому подобные вещи. Или вот, например, ты проходишь отбор в футбольную команду и должен быть здоров, должен иметь справку от врача… Мне приходилось идти и объяснять тренеру, что на это говорит наша религия. И я действительно чувствовал себя изгоем… отщепенцем. Дети смеялись над этим, а я принимал все близко к сердцу. Но наиболее травматичными были уроки здоровья, потому что, когда они начинались, я оставался стоять в коридоре, что при других обстоятельствах было бы наказанием. Эй, ты плохо себя вел, ты должен пойти в кабинет директора или стоять перед всем классом. И все, кто проходил мимо, смотрели на меня, как будто я какой-то преступник, понимаешь?»
Это было тяжело, но он считает, что также «помогло выковать из меня того, кем я стал, понимаешь?» Тогда Джеймс так не думал, конечно. «В детстве ты хочешь быть как все, не хочешь быть уникальным. Но сейчас именно в этом я вижу уникальность, и она помогла принимать и использовать ту особенность, которая у меня была». Именно тот ранний тяжелый опыт «белой вороны» в школе, как Джеймс считает сейчас, воспитал в нем способность жить отдельно от стаи, всегда немного выделяться на фоне остальных членов банды. «Это помогло мне выковать собственный путь, а также его духовную часть; будучи ребенком, ты не можешь действительно вникнуть в концепцию духовности. Это концепция для взрослых, а мне казалось странным не ходить к врачу. Все, что я видел, – это людей в церкви со сломанными костями, которые неправильно срастались, и для меня это не имело никакого смысла. Поэтому когда я говорил о таких вещах [спортивным] тренерам или учителям, я говорил за родителей, а не за себя; то есть это было своего рода предательством, и я никогда не хотел бы делать этого снова. Однако впоследствии это помогло мне воспользоваться духовной концепцией, и я действительно увидел в этом силу, наряду со знаниями врачей того времени, то есть это помогло моей концепции духовности».
Тем не менее пройдут годы, будет проведено много продолжительных сеансов психотерапии, прежде чем Джеймс Хэтфилд сможет дать хоть какое-нибудь обоснование этой точке зрения. После ухода отца в 1977 году «я просто сказал маме: «Я больше не пойду в воскресную школу. Попробуй заставь». Вот и все. Вместо этого музыка – одна из немногих форм выражения, доступных ему в детстве, – станет сначала утешением, потом защитой и, наконец, вдохновением. Задолго до того как он заинтересовался роком, в его жизни появилось классическое фортепиано, к которому Синтия, чьи увлечения включали любительскую оперу, рисование и графический дизайн, впервые подтолкнула Джеймса в девятилетнем возрасте. Джеймс сказал мне: «Как это было: моя мама увидела, как я в гостях у друзей начал долбить по клавишам. Было больше похоже на то, что я играю на барабанах, а не на пианино, и она подумала: «Ох, он станет музыкантом, хорошо, надо записать его на фортепиано». Я занимался этим пару лет, и это был реально поворот не туда, потому что я учил классические пьесы, материал, который я не слушал по радио, понимаешь? Помню, занятия проходили в доме пожилой женщины, и печенье в конце занятия было неплохим вознаграждением. Хоть что-то было в этом классное. Но я помню, как она отложила одно из произведений, которое мы собирались разучивать; оно называлось «Радость миру» [рождественский гимн, адаптированный из старого английского гимна]. Я думал, это была песня [начинает петь] «Радость миру», ну знаешь ее [популярный хит 1971 года группы Three Dog Night], но это оказалась не она. Я немного воодушевился, типа: «Я слышал, как мой брат ее играл!», но это была не она. В то время он был разочарован, а сейчас «так рад, что меня заставляли заниматься, потому что раздельная игра правой и левой рукой и одновременное пение дали мне интуитивное представление о том, что я делаю сейчас. Для меня это стало естественным. То есть петь и играть одновременно было намного проще после тех уроков фортепиано».