Метель
Шрифт:
— Напиться и рухнуть на дороге... Бред! Русский бред! — усмехнулся раскрасневшийся доктор, достал портсигар и закурил последнюю папиросу.
— А главное — тем самым полозом-то, барин, врюхались, — почесывался и шмыгал носом Перхуша. — Как бы он не того...
— Чего? — не понял доктор, пыхтя папиросой.
— Полоз-то тот самый, что давеча треснул.
— Да ты что? Тот же? Вот черт! Так чего ж ты стоишь?! Выезжай из этого дуролома!
— Щас, барин...
Перхуша заглянул к лошадям, уперся в самокат, зачмокал:
— А ну, а ну, а н-ну!
Фыркая, лошади стали пятиться. Но самокат даже не стронулся с места. Перхуша
— Висим мы, барин. Протяг за снег не цепляет.
— А ну-ка... — Дыша перегаром, забыв про колено, зажав в зубах папиросу, доктор уперся в самокат. — А н-ну-ка!
Перхуша уперся тоже. Самокат заходил ходуном, но голова великана не отпустила полоз.
— Застрял... — выдохнул Перхуша.
— В носу! — воскликнул доктор и снова расхохотался.
— Рубить придется. — Перхуша полез под облучок за топором.
— Полоз?! — негодующе выгнул бровь доктор.
— Нос.
— Руби, брат, руби. — Доктор в последний раз затянулся, швырнул окурок.
Луна ярко светила. Елки стояли, как на рождественской живой открытке.
Доктор расстегнул пихор, ему стало жарко. Перхуша с топором в руке подошел к голове трупа. Примерился и стал разрубать ноздрю, в которую вошел полоз самоката. Доктор, жарко дыша, облокотился на самокат и смотрел на Перхушину работу.
Из-под топора полетели куски промерзшей плоти. Затем топор глухо ударил в кость.
— Ты только лыжину не разруби, — повелительно посоветовал доктор.
— Знамо дело... — пробормотал Перхуша.
Рубя этот громадный, замерзший нос, он вспомнил, как впервые в жизни увидел большого. Козьме было тогда лет десять. И жил он не в Долбешино, а в отцовском доме, в богатом селе Покровском. В то лето было решено перенести осеннюю ярмарку из Долгого в Покровское. Местные купцы решили вырубить Гнилую рощу и на ее месте построить лабазы для ярмарки. Старая дубовая роща осталась в Покровском еще с давних времен, когда в селе стоял помещичий дом, который во времена Красной Смуты сожгли. Дубы этой рощи были огромными, засыхающими, некоторые разваливались и гнили. В громадных дуплах этих дубов мальчишки играли в войнушку или в оборотней. И вот рощу решили вырубить. Для этого покровское купечество наняло трех больших: Авдота, Борьку и Вяхиря. Теплым летним вечером они вошли в Покровское с котомками, пилой и колуном на плечах. Все они были, как и этот замерзший на дороге, пяти-шестиметрового роста. Мальчишки встречали их свистом и улюлюканьем. Но большие к мальчишкам относились как к воробьям, не уделяя их вниманием. Они расположились в старой риге купца Бакшеева, а утром приступили к валке дубов. На работу их маленькому Козьме смотреть было страшно и радостно: большие работали так, что все у них трещало и валилось. Они не только завалили все дубы, распилили их и покололи, но и выкорчевали громадные дубовые пни и тоже покололи на поленья. По вечерам они, выпив ведра по три молока и наевшись толченой картошки с салом, сидели на дубовых пнях и пели своими грубыми, громоподобными голосами. Козьма запомнил одну песню, ее медленно пел глухим, страшноватым голосом лопоухий, краснолицый Авдот:
Как ты мене, матушка, Во чревях носила, Как же ты, касатушка, Громко голосила.Потом Авдот с Вяхирем подрались из-за денег. Вяхирь побил Авдота, и тот, обидевшись, ушел из Покровского, не дождавшись конца работ. И как рассказывали бабы, заплевал кровью дорогу из Покровского в Боровки. Покровские купцы, сославшись на уход Авдота, недоплатили большим одну треть. И те в отместку в последнюю ночь насрали в колодец купцу Бакшееву. Тот колодец чистили потом дня три, вытащили ведрами большую кучу говна больших...
Перхуша с трудом разрубил носовую кость. Полоз, въехавший в ноздрю, стал виден. Вдвоем с доктором они качнули самокат, но полоз из ноздри не вылезал.
— Полоз гайморовую пазуху пробил и там застрял, — присмотрелся доктор. — Руби вот здесь, сверху!
Перхуша скинул рукавицы, поплевал на руки, стал рубить надбровье. Кость оказалась твердой и толстой. Перхуша дважды отдыхал, пока поглубже врубился в нее. Белые куски кости летели из-под топора, посверкивая в лунном свете.
«Лес рубят — щепки летят...» — вспомнил доктор любимую поговорку прадеда.
Прадед доктора Гарина, бухгалтер, часто вспоминал далекую сталинскую эпоху, когда эта поговорка была популярной у властей и у народа.
Кость кончилась, вместо белых кусков из-под топора полетели зеленоватые.
«Ага, у него был гайморит... — профессионально прищурился доктор. — Бродяга, наверно. Шел, напился. Упал, заснул. Замерз...»
— Россия... — пробормотал он и вспомнил, как лечил однажды большого, у которого вылезла грыжа.
Этого большого наняли в Репишной для земляных работ. Он рыл котлован своей огромной лопатой, а потом передвигал сарай и надорвался. Когда Гарин вместе с тремя добровольцами вправляли ему грыжу, большой выл, грыз цепи, которыми его притянули к полу, и ревел:
— Не надобно! Не надобно!
Грыжу вправили тогда благополучно...
— Дорубился, засади тя... — Перхуша в изнеможении распрямился, снял шапку, вытер лицо.
— Ага... — Доктор разглядел в полумраке от наползшего на луну облака светлую полосу лыжины в провале головы. Изуродованное порубкой лицо большого выглядело зловеще.
— Пихнем назад? — Кинув топор, Перхуша уперся в нос самоката.
— Пихнем! — Доктор уперся с другого бока.
Перхуша зачмокал, занукал, запрукал, лошади принялись пятиться, и самокат выехал из головы.
— Слава Богу! — облегченно выдохнул доктор.
Перхуша же, упав на колени, ощупал полоз:
— Ах ты, засади тя...
— Что такое? — склонился доктор и при вышедшей луне ясно разглядел напрочь поломанный полоз, носок которого навсегда остался в гайморовой пазухе мертвеца. — Ах, черт...
— Обломился. — Тяжело дыша, Перхуша громко высморкался.
Доктор сразу почувствовал, что озяб.
— И чего теперь делать? — спросил он с нарастающим раздражением.
Перхуша помолчал, дыша и шмыгая носом. Потом поднял топор:
— Надоть полоз срубить да привязать к этому.
— А так что, не доедем?
— Так не доедем.
— На втором полозе не доедем?
— Не доедем, барин.
— Почему?
— А этот, ломаный, в снег упрется и — тово.
Доктор понял.
— Обломился, потому как с ущербом был, — вздохнул Перхуша. — Цельный был бы — не обломился. А тот расщепили, вот он и обломился. Как же ему не обломиться?
Доктор зло плюнул, полез за папиросами, но вспомнил, что они закончились. И плюнул еще раз.