Метель
Шрифт:
«Вперед, только вперед...» — думал доктор, не сбавляя хода.
Он понял, что надо просто не бояться этой безжизненной, холодной стихии и двигаться, двигаться, преодолевая ее.
Снежная тьма обтекала доктора Гарина. Он шел и шел. Самокат, Перхуша, маленькие лошади — все осталось позади, как досадное прошлое, а впереди был путь, по которому надо было идти.
«Это Долгое рядом... Надо было давно бросить этого дурака и пойти пешком... Давно дошел бы...»
Он шагнул, провалился в яму и упал, теряя саквояжи. Заворочавшись в снегу, нашел саквояжи, выбрался из ямы, двинулся назад, с трудом различая в темноте свои следы. Нашел дорогу,
«Овраг...» — мелькнуло у него в голове.
По-видимому, дорога шла через овраги.
— Изгиб... — пробормотал запыхавшийся доктор.
Он вылез, пошел и вновь провалился. Кругом были одни овраги.
— Где же она? — Он поправил ползущий на глаза малахай.
Стал осторожно щупать ногой, стараясь больше не проваливаться. Под снегом было что-то неровное, вовсе не похожее на дорогу. Она словно растворилась в оврагах. Ища дорогу, доктор выбился из сил и опустился на снег. Ногам его стало холодно.
— Проклятье... — пробормотал он.
Посидев, поднялся, подхватил саквояжи. И решил пойти прямо через проклятые овраги, в надежде попасть на дорогу. Это оказалось нелегким делом: он шел, падая и поднимаясь, проваливаясь и снова выбираясь. Но дороги не нашел. Овраги словно сожрали ее.
В изнеможении он сел в снег и сидел. Снег, бесконечный снег валил и валил с темного неба, занося доктора и его следы.
Доктор стал задремывать и зябнуть.
— Только не спать... — пробормотал он, поднялся и, еле двигаясь, пошел вперед.
Овраги не кончались. Провалившись в очередной раз, он лег на бок и пополз вперед по снегу, таща за собой отяжелевшие саквояжи.
И вдруг под ногой нащупалось что-то ровное, твердое.
— Вот она! — сипло и радостно воскликнул он.
Вылезши из оврага на дорогу, он постоял, замученно дыша, опустил в снег саквояжи, перекрестился:
— Слава Тебе, Господи.
Поднял саквояжи. Пошел вперед. Но не прошел он и двадцати шагов, как что-то выдвинулось из снежной тьмы и нависло прямо над ним. Тараща глаза, доктор различил вверху нечто похожее на ствол накренившегося дерева, облепленный снегом. Он стал обходить слева и вдруг различил за этим стволом что-то большое, широкое, занявшее всю дорогу, из чего вырастал и тянулся этот ствол. Доктор осторожно подошел. Большое и широкое было все в снегу и уходило вверх. Кинув саквояжи в снег, доктор протер шарфом пенсне, задрал голову. Он не мог понять — что перед ним. Сначала он подумал, что это островерхий стог сена, занесенный снегом. Но потрогав рукой, он понял, что это не сено, а снег. Таращась, доктор попятился назад. И вдруг, различив вверху непонятной снежной громадины подобие человеческого лица, понял, что перед ним чудовищных размеров снеговик с огромным, торчащим снежным фаллосом.
— Господи... — пробормотал доктор и перекрестился.
Снеговик, ростом с двухэтажный дом, воздымался перед ним. Фаллос его угрожающе нависал над головой доктора Гарина. Круглая, вылепленная из снега голова смотрела из темноты двумя булыжниками, вдавленными в снег неизвестным могучим скульптором. Вместо носа торчал осиновый комель.
— Господи... — пробормотал доктор и снял малахай.
Ему стало жарко. Он вспомнил труп большого. И понял, что великан, в ноздрю которого недавно въехал самокат, и был скульптором этого снежного чудовища. Перед своей пьяной смертью он решил что-то слепить из подручного материала для равнодушного и далекого человечества.
Доктор поднял руку с малахаем,
Гарин попятился назад, рассматривая снежного великана. Тот стоял с неколебимой готовностью проткнуть своим фаллосом окружающий мир. Доктор встретился взглядом с глазами-булыжниками. Снеговик посмотрел на Гарина. Волосы зашевелились на голове у доктора. Ужас охватил его.
Он вскрикнул и кинулся прочь.
Бежал, спотыкался, падал, поднимался и, стоная от ужаса, бежал и бежал снова.
Наконец, налетев на что-то грудью, ударился, опрокинулся в снег навзничь. Удар был сильным, у доктора перехватило дыхание, разноцветные сполохи поплыли перед глазами. Он застонал от боли. Постепенно пришел в себя. Ему стало холодно, он посмотрел и увидел свою правую руку, сжимающую малахай. Сел, нахлобучил малахай на голову.
Озноб охватил его. Дрожа и держась за ушибленную грудь, он встал. Перед ним из снега, словно верстовой столб, торчал обломок старой березы. Доктор схватился за него, словно боясь провалиться в снег. Прижался грудью к березе, замер, тяжело дыша. Береза была старой, кора топорщилась в темноте. Держась за березу, доктор дышал в нее и сам вдыхал ее запах. От промерзшей березы пахло баней.
— Белая... целлюлоза... — пробормотал он в бересту.
И понял, что замерзает.
— Двигаться, двигаться... — Он оттолкнулся от березы и пошел сквозь падающий снег.
Он шел, не разбирая пути, шел по глубокому снегу, оступался, падал, снова вставал, шел, шел и шел. Впереди, с боков, позади него было все то же — тьма ночная, падающий снег. Доктор шел.
Вскоре он стал передвигаться медленней, с трудом выбирался из ям, шатаясь и теряя равновесие. Снег не отпускал, хватал за окоченевшие, непослушные ноги. Доктор двигался все медленней. Он сунул замерзающие в мокрых перчатках руки в глубокие карманы и шел, согнувшись.
Колени его подгибались. Он шел, еле-еле волоча ноги.
И уже когда готов был упасть и навсегда остаться в этом вязком, бесконечном снегу, что-то остановило его. Разлепив смерзающиеся веки, доктор различил перед собой в темноте расписанную розами, изрубленную по краям спинку самоката. Не веря своим глазам, он ощупал ее. Постояв, держась за спинку, перевел дыхание. Заглянул за спинку: сиденье было пусто. В самокате никого не было.
Волосы снова зашевелились под малахаем у доктора. Он понял, что Перхуша ушел, бросил самокат, бросил доктора, навсегда бросил, и что доктор теперь совсем один, навсегда один в этой зиме, в этом поле, в этом снегу. А это — смерть.
— Смерть... — просипел доктор и хотел заплакать от жалости к себе.
Но не было ни слез, ни сил на рыдания. Он рухнул на колени перед самокатом.
Ему послышалось, что где-то неподалеку заржала маленькая лошадь. Но он не поверил.
Замерзшие губы его тряслись, выпуская изо рта что-то вроде всхлипов.
И снова заржала лошадь. Где-то совсем недалеко. Он оглянулся. Кругом было темное, смертельное, беспощадное пространство. И снова заржала и всхрапнула лошадь. Он вспомнил голос: это ржал тот самый озорной чалый жеребец. И ржал он в самокате. Доктор тупо уставился на самокат.