Метель
Шрифт:
— Пока горит, живо! — скомандовал Перхуша, падая на колени и подсовывая носок под сломанный полоз.
Доктор тоже повалился на колени, вцепился в деревяшки, удерживая их вместе. Перхуша выхватил из кармана три драгоценных гвоздя, два зажал зубами, третий приставил и обухом топора вколотил с трех ударов. Приставил второй и так же ловко вколотил, ударил в четвертый раз, но топор сорвался и больно стукнул его по левой руке.
— Засади тя! — выдохнул он и выпустил третий гвоздь из зубов.
Ветка погасла, рассыпавшись
— Ах ты... — Тряся своей большой кистью, Перхуша кинул топор, зашарил в снегу. — Куда ж ты...
Доктор тоже стал шарить по снегу. Но гвоздя они не нашли.
— Посветить надо! — приказал доктор.
— Щас... — Перхуша на ощупь насобирал оставшихся веточек, поджег.
Но кратковременный огонь не помог: гвоздь словно растворился в снегу.
— Вот безладица-то... — с обидой ползал по снегу Перхуша.
— Как же так... чего ж ты... — бормотал доктор, шаря в снегу руками.
— Дурак, потому и упустил, — оправдывался Перхуша.
Они поискали еще при слабом голубоватом свете двух зажигалок, но гвоздя так и не нашли.
— Вот наказание-то... — Весь в снегу, Перхуша вертелся вокруг полоза.
Он был сильно огорчен потерей гвоздя. И стал жалеть, что взял в дорогу всего три, по глупости и робости постеснявшись взять тогда из железной банки хотя бы четыре гвоздя.
— Дурак я, дурак.
Высморкавшись, он загнул топором эти два гвоздя, вылезшие снизу из свежетесанной деревяшки, потрогал:
— На двух гвоздях доедем ли?
— Перетянуть бинтом. — Наклонившись, доктор в упор смотрел на починенный полоз.
— Можно, — равнодушно кивнул Перхуша, встал, открыл капор.
Лошади слабо подали голос. Перхуша почувствовал, что они озябли.
— А ну, а ну, разговаривай... — Скинув рукавицы, он стал их тормошить и гладить.
Слабенькое ржание потекло из капора вместе с лошадиным паром. Нагретый лошадиным теплом, капор был единственным теплым местом. И доктору стало завидно и обидно, что люди мерзнут, а лошади способны согреть себя сами. Он нашел остатки бинта, и они перетянули злополучный полоз. Едва доктор закончил и завязал свой традиционный узел, как по его спине что-то зашуршало. Он поднял голову: снег пошел.
— Черт возьми! — поглядел он на небо.
Небо полностью затянуло тучами. И не было больше ни яркой луны, ни искристой звездной россыпи. Снег повалил отвесно, без ветра, повалил так густо, что вокруг все пропало в нем. Словно в насмешку над путниками, словно мстя за час-другой просвета и покоя, снег валил, валил и валил.
— Дождалися... — усмехнулся Перхуша и закрыл лошадей.
— Как же мы поедем? — озирался доктор.
— Так и поедем, как Бог даст, — ответил Перхуша, сдвинул правило влево, крикнул на лошадей.
Самокат дернулся, скатился с мертвеца. Перхуша выправил его на то, что должно было быть дорогой, и пошел с ним рядом. Доктор двинулся следом.
— Садитесь, барин, а я пойду! — крикнул ему Перхуша.
Доктор сел в самокат:
— Сколько ж ехать нам осталось?
— Не знаю. Версты три...
— Надо доехать!
— Бог даст, доедем...
— Три версты... Пешком дойти можно!
— Можно...
Доктору ужасно захотелось выехать из этой снежной бесконечности, из этого холода, который не оставлял его ни на миг, выехать из этой ночи, похожей на дурной сон, чтобы забыть ее навсегда вместе с этим снегом, с этим дурацким самокатом, с мудаком Перхушей и сломанным полозом.
«Господи, вывези, охрани и помоги...» — молился он про себя, считая каждый метр преодолеваемой дороги.
Перхуша шел, правил, загребая снег валенками, проваливаясь и снова вылезая. Впереди и вокруг стояла стена бесшумно валящего снега. И от этой бесшумности, в совершенном безветрии доктору становилось все страшнее.
Перхуше же страшно не было. Он просто устал от всего, устал так, что и шел уж из последних сил, стараясь не свалиться на снег и не заснуть. Огонь костра сморил его, он наглотался дыма, ему хотелось одного — спать.
«Три версты... Доедем, коли не собьемся...» — думал он, тараща глаза, слипающиеся от снега и усталости.
Через полверсты, когда ельник кончился и началось чистое поле, они сбились с пути. Перхуша побрел кругом, нашел дорогу. Поехали, но снова сбились. И снова Перхуша нашел дорогу. Доктор уже не слезал, а сидел, весь покрытый снегом, молясь и замирая от страха. Проехали полверсты благополучно, но вдруг раздался треск, самокат предательски накренился вправо: сбившись с дороги, въехали в буерак, и приделанный носок полоза сломался.
— Обломился! — крикнул Перхуша, возясь в снегу.
— А ну тебя... — Неподвижный всю дорогу доктор вдруг спрыгнул с сиденья, по колено в снегу подбежал к багажнику и стал яростно отвязывать свои саквояжи.
— Провались ты пропадом, дурак... Провались со своим самокатом... со своим вонючим полозом... — Он отвязал занесенные снегом саквояжи, взял в руки и пошел вперед.
Перхуша не удерживал его. У него уже не было сил стоять, он опустился рядом с самокатом, опершись на него спиной, а рукой держась за полоз, словно за сломанную ногу.
— Я пешком быстрей дошел бы! — в сердцах крикнул доктор, не обернувшись.
Он зашагал вперед по занесенной дороге.
— Всю жизнь слушать дураков и мудаков! — зло бормотал он себе, двигаясь в густом, падающем в темноте снегу. — Слушать дураков! И слушать мудаков! Что ж это за жизнь?! Господи, что ж это за жизнь?!
Злобное негодование подбодрило его, он двигался сквозь шуршащий снег, сапоги месили бесконечную снеговую кашу. Ногами он чувствовал дорогу, наезженный наст, занесенный снегом.