Метель
Шрифт:
Грегори против воли вытянулся, расправляя плечи, руки сами собой одёрнули полы шинели, застегнули пуговицы ворота и поправили фуражку. Праздник праздником, а государь – государем, – мелькнула лихорадочная мысль.
Нет, трепета он не чувствовал. Ни страха, ни благоговения.
Было что-то иное. Какое-то глубинное понимание, что вот этот человек сейчас – это и есть Россия, власть, и вся та сила, которая только что отбивала мимо шаг солдатскими подошвами и конскими копытами, гремела колёсами пушек, может прийти в движение по одному слову этого стройного всадника в чёрном мундире с золотыми эполетами.
Взгляд
– Ну уж и подмигнул? – с лютейшей завистью протянул Жоржик, впившись взглядом в лицо старшего брата и изо всех сил стараясь найти на нём хоть малейший признак лжи.
Не находил.
Ищи, французёнок, ищи, – злорадно подумал Грегори, внешне, впрочем, стараясь никак не показать своих мыслей.
– Не веришь – не надо, – бросил он равнодушно, отворачиваясь чуть в сторону – глядеть в сияющие Анюткины глаза было куда приятнее.
Под гору спустились удачно, хотя по всей Малой Сибирской кони храпели и упирались, хомуты налезали на уши (уклон у улицы был немаленький), но Пантелей справился – ни у кого из соседей Шепелёвых не было такого хорошего кучера, как у Матвея Захаровича.
На Покровской площади (между домами Набережной и Спасской улиц уже ярко и колюче взблёскивала на солнце Белая) Шепелёв-старший вежливо раскланялся с невысокого роста коренастым штабс-капитаном – тот прохаживался между торговыми рядками, степенно и по-хозяйски оглядывая разложенные по дощатым прилавкам товары: персидские ковры и бухарские шали, проделавшие долгий путь через киргиз-кайсацкие степи под туркменскими и киргизскими пулями и стрелами, через пыль Оренбурга и по неглубоким рекам южной Башкирии; липовые бочонки и жбаны с башкирским мёдом, собранным в Забелье; мешки с солью с Самарской луки; возы сена с заливных лугов Белой, Биря и Таныпа и дровами из ближних и дальних лесов, кожаная обувь и упряжь – привозные с мануфактур и местных шорников и сапожников. Над площадью стоял густой запах мёда, кожи, дёгтя, сухого сена, сбитня и свежевыпеченных пирогов, гомонили торговки и ребятня, ржали кони, мычали волы и коровы.
– Кто это, папа? – спросил Жоржик, провожая штабс-капитана взглядом. – Важный какой…
Невежа, – поморщился про себя Грегори, но вслух ничего не сказал и лицом опять постарался ничего не выказать. Впрочем, Жорке в доме многое дозволялось.
– Штабс-капитан Каловский, Пётр Сергеевич, городничий, – ответил Матвей Захарович, тоже провожая штабс-капитана взглядом – тот как раз садился в коляску, почти такую же, как и у Шепелёвых, только украшенную побогаче, да покрашенную не так давно – на шепелёвской коляске кое-где и позолота пооблезла.
Прокатились по Конно-Базарной, и скоро коляска остановилась около высоких ворот с резными столбами.
Усадьба Ивана Андреевича Хохлова была не особенно большой – невысокий дом из местного известняка, побелённый поверх кладки, под листовым железом, крашенным охрой, арочные окна с резными наличниками. Позади дома клеть и насыпной верховой погреб размером едва ли не с дом – Андрей Иванович был большим любителем мороженого и каждую зиму нанимал подёнщиков, чтобы забили ему погреб льдом с Белой, а потом всё лето лакомился мороженым, мало того – ещё и ребятню соседскую угощал. Вот и сейчас из-за дома слышались весёлые ребячьи голоса и едва слышный скрип колеса – мальчишки под присмотром старого приказчика крутили мороженницу, набитую льдом, то и дело нетерпеливо заглядывая в её жерло. Грегори с улыбкой вспомнил, как он жил в доме Хохлова, когда учился грамоте, и каждый раз сам не мог дождаться, когда сладкое дорогое лакомство будет готово. Мальчишкам Хохлов разрешал для мороженого приносить своё молоко, сливки и сушёные ягоды, брал с них по полушке с десятка за то, что расходовали запасённый им лёд. Заодно мальчишки готовили мороженое и хозяину.
Сейчас Андрей Иванович сидел, жмурясь на солнце, в небольшой беседке в стороне от выложенной плитняком дорожки от ворот к дому, курил кривую носогрейку и весело слушал гомон ребятни. На скрип ворот он обернулся и тут же вскочил на ноги, немедленно, впрочем, охнув и скривившись от боли в коленях и ступнях.
– Матвей Захарович, дорогой! – возгласил он, распахивая руки для объятия.
Несмотря на торжественность момента, Грегори едва сумел задавить усмешку – отец и Андрей Иванович хоть и прошли бок о бок все войны с Республикой и узурпатором, на одной лавке спали, одно седло под голову подкладывали, одной шинелью укрывались, а величали друг друга по-прежнему по имени-отчеству, с «вичем». Сдержал ухмылку, а в следующий миг подумал – может быть, они это нарочно, из уважения друг к другу?
Отзвучали приветствия, зазвучали здравицы.
Приказчик Хохлова, Прохор, был и камердинером, и лакеем, и поваром – в общем, мастером на все руки. Впрочем, Грегори ещё в те времена, когда жил в доме Хохлова, понял, что малочисленность прислуги отставного штаб-ротмистра объясняется вовсе не невероятной расторопностью Прохора, а скорее, бедностью кошелька хозяина. Хотя и расторопности Прохору было не занимать, он, хоть и прихрамывал на левую ногу, а успевал выполнить любую волю своего барина. Вот и сейчас – никто и глазом моргнуть не успел, а на столе в беседке уже красовался начищенный ломовский самовар четверти на три 27 , а вокруг него в художественном беспорядке красовались тарелки с заливной бельской рыбой; миски с ухой; погребные прошлогодние яблоки, тоже местные, бирские; печатные тульские пряники, длинные жёлтые плети бухарской вяленой дыни, солёная сиговина и рыжики в сметане – как же без них. В гранёных графинах рубиново светились вишнёвая и рябиновая настойки, и оба старых боевых товарища, и хозяин, и гость, уже в предвкушении потирали руки.
27
Ломовский самовар – самовар тульской фабрики Василия Ломова, одна из лучших марок самоварного производства. Три четверти – около 9,24 литров.
После первой здравицы Андрей Иванович, наконец, обратил взгляд на Грегори:
– Ну что, ученик, как тебе живётся в столице?
– Да хорошо живётся, Андрей Иванович, – без особой охоты ответил Грегори, только что из вежливости не скупился на слова. – Грызу гранит науки, но зубы пока не крошатся…
– Завтра его отправляем на учёбу снова, – сказал отец с лёгкой грустинкой, наблюдая, как Прохор наполняет хрустальные стопки снова, мужчинам – рябиновой, мадам Изольде – вишнёвой. – Отсюда до Москвы на почтовых, а там, как ему уже привычно – дилижансом. Уже и чемоданы его с собой привезли.
Чемоданы! – Грегори бегло, почти незаметно, улыбнулся. – Как будто много у него чемоданов. К прошлогоднему французскому ранцу так ничего и не прибавилось – к чему кадету лишнее барахло, всё, что нужно, у него либо с собой, либо в корпусе.
– Ну что ж, в добрый путь, ученик! – Андрей Иванович воздело перед собой наполненную рюмку. – Пусть любые испытания, которые выпадут на твою долю послужат только к укреплению твоей чести!
– Аминь, – подтвердил Матвей Захарович с полуулыбкой.