Метель
Шрифт:
— Куда тебя, Лука, несет! Сидел бы с нами. Андрей Иваныч гитару принес. Слышь, ты!
— Надо их сиятельство уважить, — отозвался тоже со смехом Лука, залезая в сани и перебирая вожжи руками в больших рукавицах.
Был седьмой час, когда они выехали на большак. Темное небо низко нависло над дорогою и снежными полями, широко раскинувшимися во все стороны. Стало холоднее. Ветер был неровный, порывистый. Сверху падали редкие крупные хлопья снега, а внизу курилась белая снежная пыль, закручиваясь иногда столбиками. Пегие лошаденки бежали бойко. Княгиня в вагоне не спала вовсе и теперь, когда сани понеслись по накатанной дороге, вдруг задремала, склонив голову на плечо князю. А князь не спал. Ему не нравилась спина ямщика, выбритый его затылок, пестрый кушак и было неприятно, что этот нетрезвый Лука время от времени посвистывает и напрасно дергает пристяжную.
Но скоро князь перестал думать об ямщике. В душе у князя было тревожно и смутно.
— Надо забрать себя в руки, — прошептал князь. — Главное надо понять, что собственно случилось. Ах, как обидно, что болит голова.
И князь постарался припомнить то, что произошло в пятницу и в субботу. Но припомнить по порядку, что случилось прежде, и что потом, было не так легко.
Вспомнив, как он через Сандгрена приказал Паучинскому передать «ультиматум» Александру Петровичу, князь даже слегка застонал от стыда и душевной боли.
«Как неосторожно и как грубо! — думал он в отчаянии. — Неужели нельзя было сделать это как-нибудь иначе!»
И вдруг князь вспомнил, что вчера у него был Александр Петрович. Только сейчас он с совершенною ясностью понял, что Александр Петрович не мог у него быть, да и не был, наверное, и что это все было наваждение. А вместе с тем он несомненно был. Как же так?
«И, главное, я не владел собою и он заметил, должно быть, что я его боюсь, — подумал князь, не сознавая, что эта мысль как будто противоречит его уверенности, что появление Полянова было лишь бред и сон. — Я испугался его постыдно. У меня ослабели ноги. И я даже не мог встать с кресла. Нехорошо, нехорошо…
В это время сани опустились низко в ухаб и сразу взлетели на верх, и князь отвернул поднятый воротник, чтобы посмотреть, где они едут, но в сумерках ничего нельзя было разобрать. Только верстовой столб мелькнул перед глазами на миг и это успокоило князя. Стряхнув с воротника снег, князь опять его поднял, но струя воздуха проникла все-таки под шубу, и стало беспокойно и холодно.
«Почему эта свадьба так ужасна, однако? — размышлял князь. — Ведь, не ужаснее она всего прочего. Все равно нет мне оправдания. А в этом деле я, пожалуй, и без вины виноват».
Князь попробовал усмехнуться, но из этой усмешечки ничего не вышло. И только в сердце боль стала больнее и страх страшнее.
— Нет, нет! Не бывать этой свадьбе! Безумие это… А вдруг они повенчались уже? О, Господи!
Проснулась княгиня и заметалась в санях.
— Где мы? Когда же Тимофеево это? Неужели долго еще ехать так?
— Теперь скоро, должно быть. Мы уже час едем. Ямщик! А, ямщик! Мы с дороги не сбились? А? — крикнул князь.
— Доедем, авось, — пробурчал ямщик неохотно.
VIII
Земля и небо смешались. И когда задремавший князь очнулся, он сразу понял, что ямщик сбился с дороги. Метель завела свою белоснежную пляску и нельзя было понять сразу, стоят ли сани на месте или мчатся вперед, потому что все вокруг было закутано в белую непроницаемую мглу.
— Ямщик! — крикнул князь, чувствуя, что голос тотчас же глохнет и стынет.
Ямщик не откликался. С трудом можно было разглядеть его засыпанную снегом спину. Князь привстал, чувствуя, что холод проникает ему под шубу, и тронул ямщика за плечо.
— Сбились мы, ямщик, что ли?
Мужичонка, казавшийся таким насмешливым и лукавым, когда он договаривался с господами на крыльце станции, был теперь неразговорчив и мрачен.
— Вы бы, ваше сиятельство, на часы посмотрели, ежели у вас спички есть, — попросил он, не отвечая на вопрос князя.
— Да ведь задует, пожалуй, — сказал князь, худо слышавший голос ямщика, но догадавшийся, о чем он просит.
— А мы ее, спичку то, в шапку, — прокричал ямщик, обернувшись к князю и останавливая лошадей.
И в самом деле он вылез из саней и, сняв шапку, протянул ее князю. Князь вытащил часы и сделал так, как советовал ямщик. Они ехали уже более двух часов. Теперь было четверть десятого.
Когда княгиня услышала, что князь сказал «четверть десятого», она вдруг поняла, что они опоздали, что Игорь и Танечка повенчались и что поправить это нельзя. Но она не решилась сказать это князю, жалея его. Она только тихо заплакала, закрыв муфтою лицо. Потом она уронила муфту на колени и, сняв перчатку стала креститься влажною от снега рукою.
— И не знаю, как сбились. Все была дорога и дорога, а теперь и не поймешь что, — говорил ямщик, обходя сани и тыкая кнутовищем в снег.
— Как же быть? Ехать куда-нибудь надо, — сказал князь, понимая, что теперь уже поздно, и боясь сказать об этом княгине, как и она боялась сказать ему о том же.
— Как будто дымком потянуло. Айда, милые! — крикнул вдруг ямщик, залезая в сани и трогая вожжи.
Лошади тоже, должно быть, почуяли жилье и побежали бодро, а пристяжная, сбившись, принялась, было, скакать, но ямщик, заметив, что дороги все-таки нет и дымом уже не пахнет, сердито вытянул ее кнутом, и она тотчас же угомонилась и пошла рысцою.
А метель разгулялась вовсю. Ветер дул то справа, то слева, и так все заволокло кругом, что нельзя было понять, подымаются сани вверх или это кажется только, что впереди гора, а на самом деле никакой горы нет. Во всяком случае было ясно, что лошади бегут по целине. Они теперь то и дело спотыкались, не чувствуя под копытами дороги.
Снег засыпал сани. Князь время от времени сгребал его с пледа, которым были закутаны ноги княгини, но ему приходилось делать это все чаще и чаще, потому что снег шел не переставая.