Метеор
Шрифт:
И тут сыночек взорвался. Разумеется, только из упрямства, своенравия, из необузданной вспыльчивости. Стиснув кулаки, он крикнул в лицо отцу: "Возьми свои деньги, подавись ими, мне они не нужны. Плевать мне на них, они мне противны, не воображай, что я буду таким рабом денег, как ты!"
Отец побагровел — удивительно, как его тогда не хватил удар. "Вон!" — прохрипел он, указав на дверь.
Сыночек демонстративно хлопнул дверью, и, конечно, прощай, отчий дом!
Бывший мистер Кеттельринг покачал головой.
Боже, как глупо! Мало ли бывает в семье таких стычек, черт подери! Но в этот раз, как говорится, нашла коса на камень. Сын больше не вернулся домой и даже не откликнулся на приглашение отцовского адвоката. Сей почтенный правозаступник в конце
— Ваш уважаемый папаша не желает вас видеть, пока вы не образумитесь, мой юный друг, — сердечно начал он. — Не сомневаюсь, что вы постараетесь образумиться и это вам удастся, ха-ха, не так ли? Между нами говоря, — продолжал он, благоговейно склонив голову набок, — состояние вашего уважаемого папаши (он чуть не сказал "уважаемое состояние") оценивается сейчас примерно в тридцать — тридцать пять миллионов. С таким состоянием шутить нельзя, молодой человек. — При этих словах адвокат принял чрезвычайно серьезный и торжественный вид, но тотчас снова оживился. — Ваш уважаемый папаша просил меня передать, что он согласен, через мое посредство, выплачивать вам до совершеннолетия известное содержание. — Он назвал сумму, почти жалкую; старый скряга и в справедливом гневе остался верен себе. — Если же вы и потом не проявите благоразумия, то, разумеется… — Адвокат выразительно пожал плечами. — Но я надеюсь, что суровая школа жизни будет для вас благотворна.
— Давайте-ка сюда эти денежки! — отозвался наследник тридцати миллионов. — И скажите старику, что я желаю ему многих лет жизни, пусть он меня подольше подождет.
Анархистка восторженно зааплодировала.
Почтенный адвокат игриво погрозил ей толстым пальцем.
— Смотрите, не вскружите голову нашему юному другу. Пусть позабавится, почему бы и нет — но и только, понятно?
Девушка показала ему язык. Но сияющий благодушием адвокат уже сердечно жал руку блудного сына.
— Милый и дорогой друг, — сказал он растроганно, — мы все будем уповать на ваше скорое возвращение.
Блудному сыну тогда было восемнадцать лет. До совершеннолетия он пробавлялся, как умеют только молодые люди; сейчас он уже не помнит, как это ему удавалось, а главное, кому и сколько он остался должен. Ну конечно, Париж, Марсель, Алжир, Париж, Брюссель, Амстердам, Севилья, Мадрид и снова Париж… Насколько ему было известно, после распада семьи, отца ничто больше не удерживало, и он полностью предался прямо-таки болезненному стяжательству и мелочному, старческому скопидомству.
Бог с ним, пусть себе набивает мошну! Точно в день совершеннолетия перестало поступать скромное содержание. Блудный сын разъярился: "Думаете, я теперь приползу на коленях? Как бы не так!" Он попытался работать, но странное дело: именно теперь его постигли лишения и нужда, а когда он попробовал снова вести легкую жизнь, это уже не получилось, бедность наложила на него отпечаток, вызывавший недоверие у людей. Была у него тогда девушка, которая болела и осталась без работы. Ему было жалко ее и хотелось помочь. Он написал отцовскому адвокату, что просит на короткий срок несколько тысяч франков… и получил ровно столько, сколько стоит билет третьего класса из Парижа домой. В сопроводительном письме говорилось, что уважаемый папаша готов простить его, если сын проявит желание разумно трудиться дома, и так далее.
Пожалуй, именно в тот день блудный сын стиснул зубы и сказал себе уже без легкомысленной заносчивости: "Нет, лучше я сдохну с голоду".
Бывший мистер Кеттельринг,
XXXVI
Сейчас Кеттельринг видит свое прошлое с поразительной ясностью: будь он тогда по-настоящему, действительно беден, он бы наверняка обосновался где-нибудь; возможность представлялась не раз, можно было, например, стать бухгалтером в Касабланке или коммивояжером по продаже перламутровых пуговиц в Марселе. Но представьте себе, что вы, наследник тридцати, сорока или пятидесяти миллионов — бог весть сколько накопил за это время старик! — подвизаетесь в роли коммивояжера, который с покорным терпением уламывает грубого, пыхтящего лавочника взять тридцать дюжин пуговиц. Временами Кеттельринг остро сознавал комичность своего положения и не мог отнестись к нему всерьез, не мог усердно, в поте лица выторговывать десяток франков или песет. По лицу его часто было видно, что он лишь забавляется своим делом, и это оскорбляло людей, да и сам он не раз развлекался такими провокационными выходками, что приходилось поскорей менять службу.
Кеттельринг вспоминает об этом не без удовольствия. Недешево я вам достался, ослы. Может быть, у вас еще и сейчас дух захватывает от злости, когда вы вспоминаете дерзкого юнца, который был неучтив с вами: счастливо, мол, оставаться, плевать я на вас хотел. Но сейчас, когда он размышляет об этом, ему кажется, что все это была какая-то призрачная, не настоящая действительность: что бы он ни делал, его не покидало сознание, что все это временно, невсерьез, а как-то наугад и на пробу. Подлинным было упрямство, одно лишь упрямство, которое вело его и по верным, но чаще по ложным путям. В самом бедственном положении он не забывал, что многомиллионное состояние у него под рукой: только пожелай, потянись, и готово. Можешь позвякивать в кармане этим богатством, когда бродишь по улицам, бездомный и неустроенный, можешь ехидно подмигивать людям, которые сторонятся подозрительного бродяги…
Знали бы вы, кто я такой… В кармане у меня миллионы, но мне не по средствам даже кружка пива. Есть там еще пять медяков, на них я куплю чайную розу.
Он вечно забавлялся своим положением. Разве можно забыть острое переживание первого попрошайничества! Помнится, это было в Барселоне, на площади Рамбле, где прыгали стаи воробьев… Старая дама с четками на руках испуганно воззрилась на улыбающегося парня. "Рог Dios misericordia, senora" [66] .
Бывший Кеттельринг потер себе лоб. "Да, не вынес бы я такой жизни, будь это всерьез. Но ведь это была своего рода пустая игра. Я как бы пробовал, долго ли еще я выдержу, прежде чем сдамся и начну взывать о помощи. Какое мучительное и дразнящее ощущение — стоя на краю тротуара алчно смотреть на прекрасных, нарядных женщин. Стоит мне захотеть, и вы будете моими, а сейчас вы, конечно, и не замечаете меня, стервы…" Как прекрасна ярость и освобождающее презрение ко всем и всему. Конечно, и к так называемой морали. Ибо есть добродетели бедняков и добродетели богатых, но нет морали для нищего проходимца, который не хочет разбогатеть.
66
Подайте, Христа ради, сеньора (исп.)
Он не дает привязать себя к одному месту. Ведь кроме семейных уз и привычек, человека делает оседлым собственность или зависимость. Тот, кто презирает и нужду и деньги, подобен воздушному шару без привязи: он носится по воле господа бога и ветра.
Да, бродяжничество — это, конечно, безумие, нарушение деятельности собственнических центров, нечто вроде потери чувства равновесия. Что ж, бродяжничай, глупец, если не можешь иначе…
Погоди-ка, есть еще кое-что, о чем надо вспомнить. Впрочем, это были просто сентименты и телячьи нежности. Или нет… Ну, скажем, глупость.