Метка
Шрифт:
Я снова оглядываюсь в безмолвной толпе, меня знобит от холода. Человека на сцене сейчас убьют. Убьют прямо здесь, у нас на глазах. Неужели все собрались посмотреть на казнь? Отчаянно пытаюсь вспомнить, что мы проходили в школе о таких церемониях. Не хочу этого видеть! Кто-то кашляет, люди переступают с ноги на ногу и перешёптываются.
Мэр Лонгсайт невозмутимо смотрит на нас. Он знает, что делает, он уверен в собственной правоте. Надо немного успокоиться. Волноваться не о чем. Закрываю глаза и вспоминаю знаки на коже мэра и слова, которые мы говорили при его назначении. Шепчу их про себя, и становится легче. «Он добр, он мудр, он лучший
– Подержите его, прошу вас, – мягко и вежливо обращается мэр к охранникам.
Осуждённого принуждают встать на колени и упереться лбом в деревянную колоду. Опускаю взгляд, но слышу, как тот человек стонет и пытается вырваться из сильных рук. По толпе проносится вздох, и я, не удержавшись, смотрю на сцену. Лонгсайт держит в руках небольшой ящичек. Осторожно открывает его и достаёт нож – короткое лезвие блестит, готовое к работе. Расставив ноги, мэр встаёт позади преступника и хватает его за волосы, задирая голову и оголяя беззащитную шею. Словно мясник ягнёнка. Не хочу этого видеть, но и глаз отвести не могу.
Нож опускается – на землю падает прядь волос. Будто стригут овцу.
От облегчения у меня вырывается полувсхлип-полусмех. Всё в порядке. Его не убьют.
Женщина рядом со мной оборачивается и резко произносит:
– Нечего смеяться, лучше смотри внимательно! Смотри и запоминай!
Осуждённый плачет. Охранники крепко держат его у колоды, но он словно обмяк, ослабел, его битва проиграна, он отдался на волю судьбы. Лонгсайт снова высоко поднимает нож, и на сцену выходит человек в чёрном. Следом помощники несут табурет и столик с какими-то инструментами. Теперь я знаю, что будет дальше. Лонгсайт вытирает нож и кладёт его на место, а человек в чёрном усаживается на табурет и берёт со столика бритву. Он осторожно бреет пленнику затылок, потом снимает черные перчатки, выбрасывает и надевает новые. Вынимает знакомую машинку для татуировок, чем-то смазывает оголённую кожу у линии роста волос и принимается за работу, макая иглу в маленькую чернильницу. Осуждённый стонет, но не двигается: охранники держат крепко.
Впереди, в толпе, что-то происходит. Расталкивая зрителей, какой-то юноша прокладывает себе путь к сцене. Охранники оборачиваются, но юношу кто-то оттаскивает прочь. Я вижу его лицо – бледное от ужаса, очки сбились на сторону, и на мгновение мне кажется, что наши взгляды скрестились.
Мастер работает довольно быстро, но всё-таки от дребезжания машинки тупо звенит в ушах. Накатывает слабость, я стою словно в полусне и смотрю, как человек в чёрном наносит знак. Тишина – машинка выключается, чернильщик встаёт на ноги, возвращает прибор на стол и, почтительно поклонившись мэру, уходит.
Мэр Лонгсайт, отступивший в глубь сцены, пока наносили знак, снова выходит к микрофону.
– Друзья мои, на ваших глазах свершилось правосудие. Мы великодушны – этот человек останется жить среди нас. Волосы отрастут и скроют знак. Но сегодня осуждённого отметили знаком Забвения.
Последнее слово пронзает мой застывший разум. Знак Забвения?
– После смерти знак откроют, преступнику вынесут приговор и уничтожат его книгу в пламени во Дворце правосудия. Как можно жить, получив знак Забвения? Как жить, зная, что всё бессмысленно, что тебя ждут лишь смерть и небытие? Я всей душой надеюсь удостоиться памяти потомков – ради этого мы и живём. Только что на моих глазах надежду
– Друзья, пусть эта церемония вдохновит каждого жить достойно, исполняя своё предназначение. Станем жить достойно, чтобы нас помнили. Станем помнить о возмездии. По толпе пробегает шёпот, перерастая в сдерживаемый рёв. Люди кричат, снова и снова скандируют:
– Ворон! Ворон! Это знак ворона!
Знак Забвения. Я вспомнила. Я всё вспомнила.
Стон осуждённого сливается с моим, и я бросаюсь домой. Сумка с луковицами бьёт по ноге, под ногтями въелась грязь от картошки.
Ворон! Ворон! Это знак ворона!
Глава третья
Я бегу через площадь мимо Дворца правосудия и музея и пытаюсь вызвать в памяти папину книгу, страницы которой я листала совсем недавно, вспомнить каждое событие его жизни. Уворачиваясь от встречных, мельком читаю их знаки.
Четырнадцать лет, любит музыку, терпеть не может родную сестру.
Обожает любовницу, врёт жене.
Предпочитает дружить с собакой, а не с людьми.
Пятьдесят шесть лет, но чувствует себя на все восемьдесят: замучили болезни.
Пекарня остаётся позади, я спешу домой, подальше от шума, от какофонии знаков, от хриплого карканья голосов.
В голове всё жужжит и жужжит татуировочная машинка. Знак ворона. Я совсем забыла о том дне, а вот сейчас вспомнила…
Мне было лет восемь, не больше, – совсем кроха. День клонился к вечеру, мы ждали папу с работы. Я играла на втором этаже, когда раздался стук в дверь, громкие голоса, а потом дверь хлопнула. Я спустилась на кухню спросить, кто приходил, и обнаружила, что первый раз в жизни осталась одна. Открыла входную дверь и выглянула на улицу – вдалеке алела знакомая шаль. Мама шла очень быстро, мужчина рядом с ней то и дело переходил на бег, чтобы не отстать. Я знала, что оставаться дома без взрослых нельзя, и поспешила за мамой, предоставив двери захлопнуться за спиной.
Я почти догнала их у поворота к мастерским обрядчиков, где работал папа. Я так и шла сзади, немного поодаль, иногда порываясь крикнуть: «Мама! Мамочка! Я здесь! Ты обо мне забыла?»
Но мои губы застыли, и голос отказывался повиноваться.
У стены обшарпанного склада с металлической крышей, склонившись над чем-то, стояли люди. Они расступились, давая маме пройти, и чей-то взволнованный голос произнёс:
– Несчастный случай. Ничего страшного. Гроб соскользнул и попал ему по голове. Как раз новую партию разгружали…
Мама прошла мимо, не обращая внимания на слова. В образовавшийся проход я увидела папу.
Он сидел на земле, а кто-то придерживал ему голову, приложив к затылку сложенный в несколько раз кусок ткани. Импровизированная повязка покраснела, папины волосы были влажными. Он открыл глаза и протянул маме руку.
– Всё нормально, милая. Просто ударился. Не беспокой доктора, я отдохну – и всё пройдёт, – поморщившись, проговорил он.
– Ох, Джоэл! Что ты натворил! – В мамином голосе слышались нотки раздражения, не испуга, и я поняла, что с папой всё в порядке.