Меткая Пуля

Эмар Густав

— Ты ошибаешься только наполовину, брат, при этом предположении, — продолжала она. — Два месяца спустя после твоего посещения мой муж, который давно хотел бросить нашу ферму, потому что земля становилась никуда не годной, как говорил он, и не возмещала затраченный на нее труд, поссорился довольно серьезно с одним из соседей по поводу межи на поле, которую, как он думал — или, лучше сказать, прикидывался, будто думал — сосед специально провел дальше, чем следовало. Этот спор легко было уладить, но муж искал предлога, чтобы уехать; предлог был найден, и он твердо вознамерился не упускать его. Сколько ему ни предлагали помириться, он ничего не хотел слушать. Втайне он подготовился к отъезду и однажды объявил, что мы отправляемся на следующий день. А когда мой муж, бывало, вбивал себе что-то в голову, оставалось только повиноваться; он никогда не отменял своего решения. В назначенное утро на заре мы покинули ферму. В первый день соседи провожали нас, но когда настал вечер, они горячо пожелали нам успеха в нашем предприятии, простились с нами и оставили нас одних. Со стесненным сердцем и невыразимой грустью в душе я рассталась навек с тем домом, где вышла замуж, где родились мои дети, где прошло столько лет безоблачного счастья. Напрасно муж утешал и ободрял меня, ничто не могло изгладить из моего сердца нежные и святые воспоминания, которые я с любовью хранила в нем. Чем дальше мы уходили в прерии, тем сильнее становилась моя грусть. Мой муж, напротив, видел все в розовом цвете, будущее принадлежало ему, наконец-то он мог действовать свободно, по собственному произволу; он делился со мной своими планами, старался заинтересовать меня ими и прилагал все усилия, хотя и тщетно, чтобы рассеять мои мрачные мысли. Между тем мы не останавливались ни на один день и уходили все дальше от последнего поселения соотечественников. Напрасно я доказывала мужу опасность нашего положения вдали от всякой помощи и в совершенном одиночестве. Он только смеялся над моими страхами и повторял, что индейцы далеко не такие страшные, какими их представляют, что нам нечего опасаться — вряд ли они когда-нибудь осмелятся напасть на нас Мой муж был так убежден в этом, что пренебрегал самыми обычными мерами предосторожности на случай неожиданного нападения и каждое утро, когда мы выступали в дальнейший путь, говорил мне с насмешливым видом: «Видишь, Маргарет, что ты безумствуешь? Будь же, наконец, рассудительна, индейцы побоятся трогать нас»… Однажды ночью краснокожие прокрались в наш лагерь и застали всех спящими. С мужа они содрали кожу живьем, пока у его ног на медленном огне жгли его детей…

Бедная женщина едва говорила, голос с трудом выходил из ее стесненной груди; при последних словах ее волнение усилилось до того, что она была не в состоянии продолжать.

— Мужайся, — сказал ей майор, не менее взволнованный, но лучше владеющий собой.

Она собралась с силами и продолжала глухим прерывающимся голосом:

— По утонченной жестокости, все варварство которой было сначала для меня непонятно, эти язычники пощадили мою малютку -девочку. При виде пыток мужа и детей, при которых меня заставили присутствовать, у меня точно надорвалось сердце, я думала, что умру. Я страшно вскрикнула, упала навзничь и потеряла сознание. Не знаю, сколько времени я оставалась в этом положении. Когда я пришла в себя, то увидела, что нахожусь одна — индейцы, вероятно, считали меня мертвой и поэтому бросили. Я поднялась на ноги и бессознательно, как бы движимая силой свыше, пошла назад, шатаясь и падая на каждом шагу, к тому месту, где произошла кровавая трагедия. Мой путь длился целых три часа. Каким образом я очутилась в такой дали от лагеря, я

объяснить не могу. Наконец я добралась до него… Страшное зрелище представилось моему взору, и я упала без чувств на изуродованные, полусожженные трупы моих детей… Что еще я могу сказать тебе, брат? Отчаяние придало мне силы. Я вырыла могилу и, полоумная от горя, предала земле мужа и детей — все, что любила на этой земле. Исполнив этот священный долг, я решилась умереть там, где погибли дорогие мне существа. Но бывают мгновения в долгие ночные часы, когда во мраке мертвые говорят с живыми и приказывают им мстить за себя. Этот грозный голос я услышала во время одной страшной ночи, когда разъяренная стихия точно угрожала природе окончательным разрушением. С этой минуты я вооружилась мужеством и приняла решение жить для мести; с этой минуты я твердо и неотступно шла по избранной мною стезе. Я сделалась ужасом прерий, индейцы боятся меня как своего злого гения, они питают ко мне непреодолимый, суеверный страх, они даже назвали меня Лживой Степной Волчицей, потому что каждый раз, когда им угрожает катастрофа и страшная опасность нависает над их головами, появляюсь я. Вот уже семнадцать лет как я выжидаю минуту мести, никогда не уставая, никогда не унывая, в уверенности, что настанет день, когда я стану коленом на грудь врага и подвергну его тем же адским пыткам, на которые он осудил меня.

На лице этой женщины отразилась такая жестокость, когда она произносила эти слова, что майор, при всей своей храбрости, почувствовал невольный трепет.

— А врагов своих ты знаешь? — спросил он спустя минуту. — Их имена тебе известны?

— Всех знаю, — ответила она хриплым голосом, — все имена наперечет.

— И они готовятся нарушить мир? Маргарет зло усмехнулась.

— Нет, брат, они не будут нарушать мира, они просто нападут на тебя врасплох; они заключили между собой грозный союз, которому, по их мнению, ты противостоять не сможешь.

— Сестра, — вскричал майор, — назови мне подлых изменников, и клянусь тебе: будь они даже скрыты в глубине ада, я отыщу их и там, чтобы наказать. Мое наказание будет ужасным!

— Пока что я не могу назвать их, брат, но не беспокойся — вскоре ты узнаешь, кто они, и тебе не понадобится отыскивать их так далеко, я берусь привести их под выстрелы твоих солдат и охотников.

— Берегись, сестра, — сказал майор, покачав головой, — ненависть — плохая советчица в подобных делах; кто хочет захватить слишком много, тот часто рискует выпустить из рук все.

— О! — возразила она. — Свои меры я приняла уже давно. Они в моей власти, я могу захватить их, когда хочу — или, лучше сказать, когда придет час.

— Поступай же как знаешь, сестра, и рассчитывай на мое преданное содействие; эта месть близко касается и меня, я не упущу удобного случая.

— Благодарю.

— Прости меня, — продолжал майор после нескольких минут глубокого раздумья, — прости, если я вернусь к тягостным событиям, но ты, кажется, забыла упомянуть об одном важном обстоятельстве.

— Не понимаю, о чем ты говоришь, брат.

— Сейчас объясню тебе; ты сказала, если мне не изменяет память, что твоя малютка-дочь не подверглась жестокой участи братьев и была спасена индейцем?

— Да, я говорила это, брат, — ответила она дрожащим голосом.

— Куда же девался этот несчастный ребенок? Жива ли она? Имеешь ли ты сведения о ней? Видела ты ее?

— Она жива, я ее видела.

— О!

— Да, человек, который ее спас, вырастил ее и даже взял в приемные дочери, — ответила Маргарет со злой усмешкой. — Знаешь ли ты, что он хочет сделать с дочерью того человека, палачом которого он был — ведь именно он, он один, привязав моего мужа к дереву, велел содрать с него кожу живьем у меня на глазах? Знаешь литы, что он хочет сделать с ней, брат?

— Говори, ради самого Бога!

— То, что я вынуждена сказать, так ужасно, так возмутительно, что у меня язык не поворачивается произнести это.

— Боже! — вскричал майор, невольно отступая перед сверкающим взором сестры.

— Так вот! — вскричала она с ужасным хохотом. — Моя дочь выросла, ребенок превратился в очаровательную девушку, и теперь этот человек, этот палач, этот демон, почувствовавший, что его лютое сердце ягуара смягчилось при виде ангела, полюбил ее безумной любовью и хочет взять себе в жены!

— Боже, какой ужас! — воскликнул майор.

— Чудовищно, не правда ли? — продолжала она, не в силах справиться с душившим ее судорожным, нервным смехом, который тяжело было слышать. — Он простил дочь своей жертвы! Да, он великодушен, он забыл о той лютой пытке, которой подверг отца, и теперь жаждет руки дочери.

— Да ведь это чудовищно, сестра! Такая гнусность и такой цинизм невозможны даже у индейцев!

— Неужели ты думаешь, что я обманываю тебя?

— Подобной мысли мне в голову не приходило, сестра. Этот человек — просто чудовище.

— Да, да, чудовище!

— Но ты видела свою дочь? Говорила с ней?

— И что же?

— Ты, вероятно, предостерегла ее от такой чудовищной любви?

— Я? — посмеиваясь, возразила Волчица. — Слова не молвила!

— Как?! — изумился майор.

— По какому праву заговорила бы я с ней об этом?

— Как, по какому праву? Разве ты ей не мать?

— Она этого не знает.

— О!

— И что сталось бы тогда с моей местью? — продолжала она холодно.

Эти слова, в которых выразился весь характер женщины, находившейся перед ним, поразили ужасом сердце старого солдата.