Метро 2035: Преданный пес
Шрифт:
– Радуйся, существо. – Остановившись перед Хаундом и его типа хозяевами, на Пса смотрело пузатое рыжее нечто в кожушке и шароварах с лампасами. И густо дышало запахами продуктов самогоноварения. – Жизнь твоя бесполезная отныне закончена, а ждет впереди лишь истинное наслаждение труда во благо человечества и его отдельных представителей. И раз вас тут заждались, плати, Спирин, двойную пошлину. Я из-за тебя, долболоба, задерживал Кота целых полтора часа. А ты притащил какую-то жердь обезьяньего образа внешности и стоишь тут с видом героя. Ты, часом, не слишком ли хорошего мнения о моей персоне?
Хаунд, сверля рыжее нечто глазами, про себя поистине последовал совету и возрадовался. Но не будущему и его молочно-кисельным перспективам, хера.
Спирин, сука, вот ты кто, оказывается, вот как тебя звать, свинорыл. Крандец тебе, молочный поросенок, светит веселье быть запеченым с кашей, натюрлих. В том смысле, что крупу он планировал забить в упыря с обеих имеющихся дырок и зашить. Натурально, накрепко и сапожной дратвой. С последующей прожаркой в каком-нибудь общественном сортире позасратее, предварительно ливнув в говно с полканистры горючки.
– Прямо ждет?
– Воистину, чудак-человек, специально и только тебя, чтобы узреть – что же за чудо-бойца ты нынче приволок? А у тебя тут форменный калека, да еще и мутант. Спирин, заиграешься, так хрена лысого с тобой работать стану даже я.
– Антоныч, – свинорыл Спирин как-то угодливо подсжался, заискивающе мотыляя глазенками туда-сюда, – ну ты чо, чо ты… Накладка вышла, так вить небольшая, в норме он, глянь, мышцы какие, а? Ты ж знаешь, не заржавеет за мной, ваще.
– Смотри, возгря, оттолкну от груди своей материнской, потом только и останется, что писю чемулызгать, сам приползешь, еще разок так подставишь.
Хаунд, скребя клыками удила, скалился. Рука начала возвращать всю палитру ощущений, до поры до времени скрадываемую стимуляторами, но он радовался. Таким-то паскудам, как эти недоработорговцы, судьба уже начала отвешивать живительных звездюлей в ожидании расплаты от него самого. Хорошо, хорошо, йа, дас гут.
– За мной, тварь ты дикая.
– Ты это кому? – оторопел Спирин.
– Вот ты тупой ублюдок, – пропел едва на ногах державшийся Антоныч, – твоему выродку, ясен пень. Ты на себя подумал? Сходи, сука, в медблок. Там психиатр недавно поселился. Дурной, правда, на всю голову, но пилюльки какие-то сам делает, из травок с грибами. Глядишь, попиздите и он твою, эт самое, как ее… вот жопа-то с памятью… А! Да! Сраную твою самооценку поднимет.
Хаунд двинулся за ним сам, без всяких тычков и пинков со стороны свинорылого и дебилоида. Кот там или еще кто, без разницы. Общество двух полудурков ему надоело очень сильно. Настолько, что он чуть не сорвался. Вот прям только что. А срываться и самоубиться сейчас – одно и то же.
Мужчины, женщины, дети, старики и старухи. Всех помаленьку, ребятишек явно меньше. Рынок уже начинал сворачиваться, небось большую часть раскупили. Ребенки-то, если вдуматься, товар ходовой, их сломать и переделать проще взрослых. Вот и покупают отдельные представители возрождающегося человечества. Как возродят, так начнут песни петь, мол, не покладая рук и не жалея себя, именно себя и только себя, да еще без сна и отдыха, трудились на благо будущих поколений, йа.
Как такое допускают сами железнодорожники, вроде как люди благородные и с целью впереди? У, натюрлих, тут Хаунд ни в чем не сомневался. Продают тут кого? Самых, мать его, настоящих мутантов. Они же не люди, отбросы, выродки, выблядки и просто ублюдки. Генный мусор, отрыжка больного мира и блевотина взбесившейся природы. Так что все честно, чинно и благородно. Людей-то тут и не продают. Своих, в смысле, людишек, хорошо знакомых. А вон тот парнишка, годков семнадцати, стоящий у стеночки? Явных признаков мутации нет? Так то явных, что вы…
Живой товар, отделенный от настоящих животных выгородкой, кучковался, сбиваемый надсмотрщиками. Не провинившихся толком и не били, так, учили уму-разуму палками, обтянутыми толстой кожей.
Горожан и приезжих в депо хватало. Понятно, хозяйства сейчас растут, надо думать о зиме, когда лишние рты кормить вроде бы невыгодно, но работы им хватит по уши. Представлять, как придется беднягам в местной лесостепи, продуваемой насквозь, в хлевах, саманных лачугах, убирая снег, таская воду с реки, день за днем кормящих, чистящих, убирающих за скотом, мастерящих всяко-разно необходимое, дубящих голыми руками склизкие кожи, мездрящих шкурки зверья, приносимого хозяевами-охотниками? Тяжело. А еще ведь, это точно, искать, собирать, рубить, пилить, колоть, сушить, таскать и раскладывать по многометровым поленницам дрова, отыскивать за оставшиеся бесснежные месяцы сухие лепешки кизяков, дерьма от скотины, что им перепадет на протопку собственных берлог, конопатить все щели хозяйских домов и построек, да свои хибарки… Хаунд не завидовал такому и раньше, а сейчас даже думать не хотел.
В дальнем углу для профессионалов по продажам живой рабочей силы виднелись удобства для отдыха и деловых переговоров. Сколоченные из досок столы, несколько лавок, жаровни для мяса и полка с бухлом. Отдых другого типа, надо полагать, работорговцев особо не интересовал. А деловые переговоры, судя по всему, плавно перетекали в него же, в релакс и все такое. Несколько ярко накрашенных и мало одетых неаппетитных шлюх это правило только подтверждали, выжидая работу невдалеке.
Из пяти мест оказались заняты три. То самое, с куртизанками, лениво потягивающими брагу, и два с серьезными людьми. Кряжистые бородачи, одетые в домотканое, и обутые в явно купленные на рынке новые сапоги, уставились на Хаунда взглядами хозяйки, выбирающей курицу для супа. Пятеро же разномастных ребят в определенно сталкерском обвесе внимания на подходящих не обратили. Совсем, натюрлих.
В отличие от свинорылого и дебилушки, так и поедающих камуфлированно-обвешанные фигуры голодными глазами. Ну что же, подумалось Хаунду, плюсы пока превалируют. Идти к бородачам, неуловимо напоминающим ему староверов, вроде как крепко обосновавшихся в районе Борского, особо не хотелось. От мужиков так и тянуло суровой и беспощадной основательностью вкупе с тяжелыми характерами да превентивными способами решения возможных проблем.
И над всей этой благодатью царила растянутая вывеска из кумача, украшенная самой, шайссе, тупейшей надписью-названием из всех виденных. «Радость дровосека». Идиоты.
– Здравствуй, Кот! – Спирин, надувшись индюком, одновременно переминался с ноги на ногу, потешно и мерзко. Так себе фраерок, набивающий цену перед серьезным человеком. – Я Спирин.
Одна из спин, утянутая ремнями обвеса и натовским камуфляжем, не особо новыми, чинеными, но добротными, выпрямилась, отбросив карты. И повернулась.
– Ба-а-а, вы смотрите, кого нам тут принесло…
Среднего роста, крепкий, кажущийся полноватым, с мягким и добрым лицом, круглыми смешливыми глазами. Гладко выбритый и даже пахнущий чем-то освежающим, перебивающим родные ароматы. Натуральный Кот. И глаза, кошачьи-зеленые, сейчас внимательно уставились на Хаунда. А тому, несмотря на намордник, жутко захотелось совершенно по-собачьи оскалиться, йа.