Метро 2035: Злой пес
Шрифт:
И везде, несмотря на своих собственных мутантов, парии изменившейся Самары встречали лишь один набор: кулак, приказ, колодки или ошейники, кнут или хлыст из рыбьего хлесткого уса, лопату, серп, кувалду, тяжеленную шпалу на плечо, кружку воды утром и вечером, две пайки дробленки и кусок мяса в выходные… А уж чье было то мясо, вряд ли кто из них спрашивал.
Хорошо быть Хаундом, если ты мутант. Хорошо быть мутантом, коли выпало родиться Хаундом. Вспоротые глотки и животы приучили не пытаться сделать ему плохое… Пока.
– Это, Хаунд… – протянул Шамрай… – Чо думаешь?
«А чего тут думать?!» – пару месяцев назад сказал врач с Клинической,
«Чего тут думать? – повторил тогда врач, протирая тоненькие очочки, аккуратно запаянные посередке. – Перелом позвоночного столба, в районе… да какая разница? Она и говорить-то не может из-за этого. Внутренние органы, судя по всему, практически целые. Это… хорошо…»
Девчонка была с Пятнашки, татуировка на плече говорила сама за себя. Чего тут думать, не лечить же? Органы хорошие, можно попробовать спасти кого-то из шишек Города, все равно она… мутант. И совершенно нестрашно, что большой или маленький босс из бункеров Хлебной или Куйбышева будет чистить кровь мутировавшей печенью, ссать мутировавшим мочевым пузырем или… Такие, как Хаунд, не люди, йа. Просто ходячие швайне – свиньи, годные для употребления настоящими чистыми человечками. Натюрлих.
Окраины сейчас терпеть не станут. Даже странная и страшная жизнь на все еще фонящих развалинах лучше рабского ошейника. Но свобода никогда не дается без боя. И за нее можно и получить пулю, стрелу, свинцовый шар из пращи или нож под ребро. Хаунд это знал… Хотя и не помнил – откуда.
– Чо думаю? – Хаунд оскалился.
– Ну, это, ну да.
– Думаю, будет война. Большая война, ха…
– Ты чо?
– Заранее радуюсь. – Хаунд кинул еще пять патронов в его лапищу. – Я же убийца и фашист, майн фрёйнд, йа-йа.
Город у реки (Memoriam)
Дядюшка Тойво точил пуукко. Если есть время, почему не заняться собственным ножом? Недавно пуукко помог добыть еду, стоило подправить. Хотя и без того им можно бриться.
Пуукко был правильным, выкованным старым саамом на березовых углях, из железа, добытого на болоте. Резная рукоять ложилась в ладонь Тойво удобно и приятно, как рука старого друга. Отец Тойво, старый лесничий Ярви, стоял рядом с саамом все время, качал меха, подливал сладкого квасу в большую кружку, поддерживал, носил уголь и делал все нужное.
Пуукко для сына очень важная вещь, Ярви знал это хорошо. Дома, на полочке возле желтых дагерротипов, зеленоватых портретов Первой мировой, прочих фотографий, хранились ножи нескольких поколений. Зачем класть пуукко в сырую могилу, сказал как-то дед Микка, пусть напоминает обо мне, пусть его крутят в руках твои внуки, принимая силу прадеда через березовую рукоять.
Ему тоже надо бы выковать пуукко. Только у кого? Саама здесь не найдешь. Да и людей…
Город, где дядюшка Тойво прожил почти четверть века, ему не нравился. Не хватало простора, леса, речушек и мохнатых ковров болот. Камень, бетон, кирпич, ядовитая пыль и прах миллиона человек, сгоревших в одночасье или умерших за несколько месяцев после Войны.
Даже Река, теперь ставшая открытой в обе стороны, не могла исправить его отношения к Самаре, куда его забросило не иначе как по воле правого копыта Перкеле двадцать с небольшим лет назад. И, сидя в своем «гнезде» на макушке старого дома, построенного при усатом варваре, правившем красно-кровавой русской империей, дядюшка Тойво думал и думал, хотя это неправильно.
В «гнезде» не сидят просто так. Охотник уходит повыше только ради зверя, нужного для выживания или ради самой добычи. И, ожидая появления добычи, нужно стать лесом, лугом, горами или болотами вокруг тебя. Слышать не ушами, а телом, видеть не глазами, а внутренним зрением. Ярви научил сына этой науке давным-давно, и она пригождалась даже здесь, в холодном каменном мешке города у Реки.
Он старался все эти годы. Старания не прошли даром. Шведа искали многие, хотя где и как найти – знала лишь пара человек. Раньше были еще два. Но они оказались болтливыми, и Тойво, защищая семью от чересчур ретивых заказчиков, потерял второго сына, а он его любил. Эти люди здесь не хотели понимать простого желания жить и не лезть в большую жизнь подземного муравейника и его наружной части. Они даже не хотели понимать, что он, Тойво, не швед.
Высоченный, рыжий и скандинав – точно швед. А куда денешься от крови второго деда, Свена, уехавшего из Уппсалы ради крохи Анни, в ее родной Або? Тойво, проклюнувшаяся кровь викингов, так сильно вымахал единственным из всех сыновей Ярви. И не стеснялся этого. Сила деда Свена в самом начале жизни здесь позволила как-то раз убить сразу троих людоящеров-мэргов, напавших на него с женой. А из оружия был только пуукко, и все.
Тойво не жалел людей, убитых им. Они все были животным, вели себя как животные и заслуживали животной смерти. Чести и совести в них почти не было, потому десять лет назад ему пришлось прийти в бункер под штабом Второй армии и на Алабинскую, вырезав часовых и семьи тех, через кого знающие люди искали Шведа. После тех красных ночей никто не хотел самостоятельно отыскать выход на молчуна с огромной рыжей бородой.
Ветер гнал тучи по серому низкому небу, рвал хлесткие новые ветки выживших и выросших деревьев. Листья на них шелестели мертвыми голосами, впитав в себя смерть миллиона человек, рассказывали истории каждого, советовали, как лучше поступить дядюшке Тойво, вновь вышедшему на охоту.
Прямо перед ним, еще поблескивая нержавеющей сталью, лежал человек с крыльями в руках. Огромный старый памятник, не выдержавший Волну. Чернели бывшие газоны, а серый пепел от высоких деревьев на них давно разнес ветер-гуляка, рвавшийся в город с Реки.
Ее черное зеркало дядюшка Тойво мог рассмотреть во всех подробностях в цейсовский прицел карабина, привезенного на соревнования тогда, в тринадцатом году. «Манлихер» переходил из рук в руки, не старея и служа третьему поколению семьи Тойво. Дед Микка бил из него лосей и красных в Зимнюю войну, потом бил красных у Мурманска, потом в Карелии, отступая в Суоми. Семья Тойво умела стрелять и занималась этим последние двести лет. Потому ствол карабина и не пришлось менять. Зачем тратить много-много выстрелов и дорогих патронов, если можешь прицелиться и выпустить маленькую смерть всего один раз?
Старая набережная просматривалась до самого бассейна. Слева и справа огрызки домов. Если прямо, то Река. Река давно перестала быть Волгой. Дядюшка Тойво считал ее Туонелой, рекой мертвых. Там, за ней, лежит земля, там могут жить. Здесь, в городе, живут лишь мертвые. Даже если кажутся живыми. Хотя сами не чувствуют смерть в себе и в городе.
Сейчас город освободился, невидимые оковы границы спали, но люди остались те же и выбираться не хотели, боясь мира вокруг. Почему не ушел сам Тойво, так долго желавший оказаться на родине? Потому что Тойво умел думать и чувствовать. И предвидеть наперед.