Меж трех огней. Роман из актерской жизни
Шрифт:
– А осенью? А в июле и в августе? Теперь у меня денег нет, а как получу жалованье, куплю и лампу, и самовар.
– Ты знай, что я сына возьму из училища на каникулы после экзаменов. На него деньги потребуются. Ему и блузочку сшить надо, и рубашонок, и сапоги…
– И на сына хватит. И наконец, не забывай, что этот сын как мой, так и твой…
– О, я не забываю! Если бы я-то его забыла, то ему пришлось бы быть уличным мальчишкой и ходить с рукой… – выговорила Копровская и спросила: – Ты сколько на него прислал мне в прошлом
– Посылал столько, сколько нужно было платить за его содержание и учение в училище, – сказал Лагорский.
– Врешь. Ты даже и на это полностью не присылал. А два года он пробыл при мне. Его и перевозить нужно было с места на место, и кормить, и одевать, и приготовить для поступления в училище.
– Триста или двести пятьдесят рублей в год ты на него всегда от меня имела. Только раз я был не аккуратен, когда летом в Ставрополе в товариществе служил.
– Так разве он мне триста рублей в год стоит? Наконец, ты забываешь, что у нас есть маленькая дочка.
– Дочь у бабушки. Ей хорошо.
– Однако бабушка-то эта с моей стороны, а не с твоей. Моя мать, а не твоя. Много ли ты на дочь посылал?
– Посылал кое-что на лакомство и наряды, а не посылал больше, потому что Анюточке там и так хорошо. Твоя мать получает пенсию, какую ни на есть. У ней есть домишко в Калязине.
– Бездоходная избушка на курьих ножках, а ты говоришь «дом».
– Однако, все-таки, она в нем сама живет.
– Ну, все равно. А я на Анютку уж каждый месяц не менее десяти рублей посылаю.
– И я посылал ей из Нижнего, когда играл на ярмарке, шелковое одеяло и туфельки. Канаусу послал.
– Ну да что об этом говорить! – перебила она его. – Ты отец-то знаешь какой? Тебя как отца-то черту подарить, да и то незнакомому, чтоб назад не принес. Да… Нечего морщиться-то! Да и то сказать, где же тебе быть хорошим отцом для своих законных детей, если у тебя в каждом городе, куда ты приедешь, заводится новая семья. Ведь и на тех детей надо что-нибудь давать. Ведь и те матери что-нибудь требуют на детей. И им дать надо. Ты петух какой-то… Прямо петушишка.
Копровская ворчала, а Лагорский пыжился и молчал. Он чувствовал некоторую справедливость в ее словах, но в то же время думал про себя: «И на кой черт я опять сошелся с ней?»
Горничная Феня, молоденькая, курносенькая девушка, с заспанными уже глазами, принесла ему свечку, поставленную в бутылку. Он зажег свечку, поставил ее на табуретку и лег опять на диван, продолжая читать роль.
В комнате было как бы шмелиное жужжание. Копровская читала вслух, вполголоса, по временам взглядывала в зеркало и играла лицом. Дабы заглушить ее говор, Лагорский сам стал бормотать. Так длилось с четверть часа.
Наконец он проговорил:
– Хорошо бы чаю напиться теперь.
– Ох, опять зажигать бензинку! – вздохнула
– В такую-то холодину? Да что ты? А бензинку может и Феня зажечь и согреть на ней воду.
– Надо же и девушке дать покой. Она спать хочет. Скоро десять часов.
Но Лагорский уж закричал горничной:
– Феня! Зажгите, пожалуйста, бензинку, скипятите воду и заварите чай! Мне пить хочется. Надо за булками послать, – сказал он жене. – У нас сливочного масла нет?
– Откуда же оно возьмется! Что было сегодня утром, мы съели, – отвечала Копровская.
– Надо и за маслом послать. Да кусок колбасы или ветчины купить, что ли?
– Для тебя есть там корюшка жареная. Хлеб черный есть.
– Этого мало. У меня аппетит зверский.
– Ну так и иди сам в булочную и колбасную. А Фене некогда. Она должна за бензинкой смотреть и воду кипятить. Да и наработалась уж она сегодня.
– Да я раздевшись и в туфлях.
– Оденешь сапоги-то, что за барство такое! И боже мой, как ты обленился! – ворчала Копровская.
Лагорский начал надевать сапоги, надев их, напялил на себя пальто и, покрыв голову шляпой, отправился за покупками. Минут через десять он вернулся со свертками с едой и с букетом ландышей и поднес его Копровской.
– Сейчас на улице у мальчика купил, – сказал он. Копровская улыбнулась, взявши букетик, и проговорила:
– Как это ты надумался сделать жене приятное? На тебя не похоже. Ведь это первый подарок от тебя после того, как мы сошлись вновь.
– А чечунчи-то я тебе пять аршин на кофточку презентовал, которая у меня от Нижнего Новгорода осталась?
– Так ведь то Васютке на костюм пойдет, когда он приедет к нам на каникулы.
Лагорский развертывал из бумаги колбасу, булки и кусочек сливочного масла.
– У нас есть тарелки? Дай тарелочки, чтоб разложить все это, – говорил он.
– Зачем? Потом мыть надо тарелки. Пускай так на бумаге лежит все, – отвечала она.
– Ах, как не нравится мне эта бивуачная, лагерная жизнь! – вздохнул он.
– Ну так найми себе лакея. А ножик для колбасы и для масла есть. Вот возьми…
Она подала ему складной ножик.
Вошла Феня, внесла два чайника с кипятком и заваренным чаем и три тарелки.
– И тарелочки принесла, милая? Молодец, девица! Приучайся всегда к порядку, – сказал, улыбаясь ей, Лагорский и потрепал ее по плечу и по спине.
Копровская сверкнула глазами, но ничего не сказала.
Лагорский начал есть. Он ел с большим аппетитом. Подсела к столу и Копровская и тоже пила чай и ела колбасу на булке с маслом. Через минуту она тихо сказала:
– Ты ужасный петушишка, Василий. Ведь вот я и за мою Феню боюсь. Ты думаешь, что я не вижу, какими плотоядными глазами ты на нее смотришь? А она девчонка молоденькая, глупая. Нельзя при тебе молодых горничных держать.