Между двух миров
Шрифт:
— Но разве нельзя убедить людей, что они должны быть добры друг к другу? — спросил кроткий Фредди.
— Никто не вправе сказать, что мы, трудящиеся, не делали этого. Мы доказывали, объясняли, мы несли в народ просвещение; на добытые кровью и потом рабочие гроши мы создали широкую систему кооперативов и рабочих школ. Но властители жизни, капиталисты, боятся и ненавидят нас и всеми силами стараются все это разрушить.
Так шла беседа, пока Ланни не подумал: «Мистеру Робину это едва ли понравится — не больше, чем моему отцу!» Он решил, что пора положить конец беседе и сказал —
Ганси точно проснулся.
— Конечно! — ответил он. — Мы, евреи, — сказал он Барбаре, — долго были угнетенным народом. Я хочу сыграть вам произведение нашего современного композитора. — Он взял скрипку, а его брат сел за рояль. И вот уже два пастушка стоят у стены плача в священном городе — они играли вещь, неизвестную их друзьям, — «Кадиш» Равеля. Это была музыка скорби, музыка бурной печали, гнева, отчаяния; музыка народа, некогда избранного богом, но забытого им на долгие столетия и вопиющего к нему в неизбывной муке тела и духа. Барбара ГІульезе была глубоко взволнована. Она сказала:
— О, вы непременно должны приехать к нам и сыграть для наших рабочих!
— Мы будем очень рады! — ответили мальчики.
Перед уходом Барбара сказала Ланни — У нас в Каннах было нечто вроде конференции. Ваш дядя Джесс тоже приехал.
— В самом деле? — вежливо спросил Ланни. — Как он себя чувствует?
— Совсем замучен.
— Я думал, дядя Джесс железный, — улыбнулся Ланни.
— Ошибаетесь, — ответила Барбара. — Он очень тяжело переживал эту войну с Россией.
— Я скажу матери, — обещал Ланни. Он умолчал о том, что ему самому не разрешалось встречаться с этим художником-революционером. Возможно, впрочем, что дядя Джесс не скрыл этого от Барбары — он был не из тех людей, которые хранят семенные тайны.
Ланни рассказал об этом Бьюти, и она ответила:
— Да, я получила от него записку. Надо бы с ним повидаться. — Она собиралась сделать покупки в городе, а Ланни хотелось разыскать кое-какие ноты, о которых говорили его друзья, и он предложил ей поехать вместе с ним в город на следующее утро.
Волею судеб Джесс Блэклесс выбрал то же самое утро, чтобы навестить свою сестру. Он пришел пешком, так как любил ходить. Он избрал кратчайшую дорогу и разминулся с ними. Когда он позвонил у ворот, горничная сказала ему, что мать и сын уехали в Канны. Он ответил:
— Я подожду. — Подходя к дому, Джесс услышал громкую музыку, которая доносилась из новой пристройки, и спросил: — Кто это играет?
Горничная сказала:
— М-сье Курт и два молодых м-сье, они гостят у нас.
— М-сье Курт? — спросил Джесс. — Кто это?
— Швейцарец, Курт Далькроз, учитель музыки м-сье Ланни.
— О, — сказал Джесс. — Я пойду туда и послушаю их. — Он уселся на ступеньках студии и слушал, как Курт и Ганси играли полный страсти скрипичный концерт Мендельсона. Джесс нашел исполнение превосходным.
Художник знал, что его сестра долго пробыла в Испании, и не сомневался, что тут замешан мужчина; но ему не было дела до того, кто этот мужчина. Теперь он сидел на ступеньках, наблюдая высокого белокурого северянина, игравшего на дорогом
Джесс Блэклесс участвовал в тайном совещании, где собралось человек десять левых лидеров рабочего движения Италии и Франции. Он слышал рассказы о голоде и репрессиях, об арестах и ссылках, о замыслах реакции, собирающей и вооружающей свои силы для жестокой расправы с рабочим движением в этих странах.
Шла борьба не на жизнь, а на смерть, борьба, по большей части подпольная. Левая печать была полна ее отзвуками, но широкая публика не читала левой печати, а остальные газеты никогда не упоминали о ней, как если бы события происходили на Марсе.
Когда музыканты кончили играть, Джесс вошел, представился, и его познакомили с гостями. Джесс никогда не слыхал о семействе Робин из Роттердама; его интересовал Курт, но вышло так, что у красного дядюшки Ланни оказалось еще два других чутких и внимательных слушателя.
Добрых три часа революционер изливал душу перед впечатлительными мальчиками. У него был неисчерпаемый запас фактов, говоривших о преступлениях и кознях правящего класса, и он убедительно доказывал, что источник всех зол — безудержная алчность финансового капитала и крупной промышленности, стремление правящих классов удушить рабочее движение, связать его по рукам и ногам, сломать ему хребет. Ганси и Фредди, широко раскрыв глаза, смотрели на этого странного человека. Худой, морщинистый, он говорил эти страшные вещи чуть-чуть хриплым голосом, с кривой усмешкой, и трудно было понять, что в его словах было правдой и что злой шуткой.
Беседа продолжалась до тех пор, пока вернувшийся из города Ланни не вошел в студию. Он, как всегда, вежливо поздоровался с дядей, но, выполняя обещание, данное отцу, ограничился несколькими словами. Курт объявил Джессу, что порвал с политикой и всецело посвятил себя музыке. Джесс, слегка обескураженный, отправился на виллу повидать сестру.
Мальчики бросились к хозяину.
— О Ланни, какие интересные вещи рассказывал ваш дядя! Вот удивительный человек! — Они стали наперебой его расхваливать. Надо было что-нибудь ответить. Ланни ограничился короткой репликой: — Да, дядя Джесс многое знает.
— Никогда еще не видел я таких людей, — заявил Ганси. — Он объяснил все, что происходит в Европе. Все становится ясно, как на ладони, — будто впервые рассматриваешь карту.
— У него вполне определенные взгляды, — ответил Ланни. Не хотелось ему охлаждать их пыл, но необходимо было дать мальчикам какое-нибудь противоядие после проглоченной ими двойной дозы революционного яда.
— Надо вам знать, Ганси, что существуют и другие взгляды.
Отставной артиллерийский офицер пришел на помощь своему другу. Двое пресыщенных и презревших мир обитателей башни из слоновой кости пытались удержать двух новичков от рискованной попытки спуститься вниз, в туманную долину, где армии варваров сражаются во мраке ночи.