Между двух миров

Синклер Эптон Билл

Зная, что спорить бесполезно, Ланни по мере сил помалкивал; но Дени было известно, что его молодой гость недавно был в Германии, и он не мог удержаться от расспросов. Правда ли, что немцы припрятали большое количество оружия, и когда агенты союзников находили и уничтожали склады, их подвергали оскорблениям, иногда даже избивали? Да, Ланни пришлось признать, что это правда; он слышал о тысячах винтовок, загромождавших подвалы монастырей в католическом Мюнхене; но он вынужден был прибавить, что не понимает, каким образом французы отнимут это оружие, если только не вторгнутся в страну, а разве сорок миллионов человек располагают достаточной военной силой, чтобы оккупировать и держать в повиновении

страну с населением в шестьдесят миллионов? И если французы решатся на это, поднимут ли они бремя издержек, или им грозит банкротство? Возможно ли управлять современной промышленностью насильно — будь то в Руре, или в другом месте?

Все это были вопросы, которые могли смутить любого капиталиста; и было вполне естественно досадовать на юношу, «назойливо напоминавшего обо всех этих неприятных фактах. Ланни рад был, что провел только одну ночь в Шато-де-Брюин, рад был, вероятно, и его хозяин.

Ланни, увозя свою возлюбленную в Жуан-ле-Пэн, увез с собой и неприятное сознание, что она тоже националистка; она верила всему, что муж рассказывал ей о Франции и остальном мире.

Бесполезно было пытаться изменить ее взгляды; Ланни делал такие попытки и открыл, что причиняет ей огорчение. Она полагала, что ее возлюбленный — человек излишне доверчивый, увлекаемый своим великодушным темпераментом и склонностью видеть в других людях то хорошее, что было в нем самом. Она полагала, что он введен в заблуждение немецкой и английской пропагандой и верой в своих друзей. Хуже того, его сочувствие к бедным и униженным привело его в западню, расставленную ему революционерами, — мысль, наполнявшая Мари ужасом. Она старалась не говорить об этом, но не знала ни минуты покоя; она следила за Ланни и отмечала малейшие признаки, выдававшие его чувства и мысли; часто образ его, созданный ее воображением, давал больше повода для тревог и страхов, чем действительность.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Торговцы красотой

I

Война в Рурской области продолжалась — война на измор, на медленное изнурение: эта война разыгрывалась в бесчисленных клеточках миллионов человеческих организмов. Как долго еще смогут они выдержать непрерывное истощение сил? Наступает момент, когда изголодавшийся человек не может больше работать, не может ходить, вставать, двигать руками, языком. Женщины рожают мертвых детей, а у живых — большие животы и кривые ноги; они перестают бегать и играть, они сидят, равнодушно уставившись в одну точку, или заползают в какой-нибудь темный угол, где их не накажут за то, что они скулят. Природа, более милосердная, чем государственные деятели, обычно вмешивается на этой стадии и, посылая жертве микробы пневмонии или инфлуэнцы, кладет конец ее страданиям.

Это была также война идей, пропаганды; стоны боли перемешивались с криками ненависти. Утонченному Ланни Бэдду временами казалось, что он присутствует при драке на рынке между двумя торговками, которые визжат, бранятся и таскают друг друга за волосы. Это даже не достойно было называться политикой — просто потасовка из-за крупных сумм денег и возможностей нажить еще больше. Ланни по праву рождения принадлежал к тем, кому дозволено знать закулисные тайны, и отец объяснил ему, что по одну сторону стоят Стиннес, Тиссен и Крупп, рурские магнаты, а по другую — де Вандели и другие французские короли стали; они заполучили лотарингскую железную руду, и для более дешевой ее обработки им нужен рурский уголь и кокс.

Робби Бэдд теперь по большей части находился в Лозанне или же разъезжал между Лозанной, Лондоном и Нью-Йорком. Конференция еще не кончилась — это была очередная драка из-за нефти и других естественных богатств, которыми владела Турция. Робби с помощью Захарова и своих новых компаньонов старался проникнуть в Мосул и получить большую концессию; зачем ему нужны были еще и еще деньги — на это он не мог ответить, и лучше было не приставать к нему такими вопросами.

Турки получили обратно Константинополь и многое из того, что они потеряли во время мировой войны. Французы взяли верх, а англичане были унижены, но они цепко держались за нефть и за Палестину, по которой нефтепровод доставлял драгоценную жидкость к морю.

Русские участвовали в конференции, чтобы защищать свои права на Черном море; они все еще надеялись на займы. Один из их делегатов был Боровский, с которым Ланни и его отец встречались в Женеве и которого Ланни живо помнил: худой, аскетического вида интеллигент, с задумчивыми серыми глазами, мягкой русой бородой и тонкими нервными руками, любитель искусства, как и сам Ланни. И вот в Лозанне его сразила пуля убийцы; его застрелили в кафе; и в свое время суд из добродетельных купцов в роли присяжных оправдает этого убийцу, тем самым оповещая прочих белых в Швейцарии, что на большевистских дипломатов можно охотиться безнаказанно.

II

В разгар этих политических событий Ланни Бэдд, понявший, что в произведениях искусства заключены деньги, решил научиться добывать из них эти деньги. Герцогиня милостиво разрешила молодому американскому знатоку осмотреть свои фамильные сокровища. Сама герцогиня оказалась маленькой, сморщенной, смуглой старушкой, с искусственными челюстями, которые были ей, видно, не совсем по мерке. Внешность у нее была далеко не аристократическая, но Ланни уже знал, что такие случаи нередки, и не упустил ни одного из проявлений церемонной учтивости, каких могла ждать столь высокородная дама. Герцогиня была в черном — она носила траур по мужу, который был убит во время марокканских войн лет двадцать тому назад.

Она сама показала ему картины и поведала ему историю каждой из них; он внимательно слушал все, что она говорила, и запоминал ее слова. Он хвалил картины: техника его профессии не требовала, чтобы он скрывал свою любовь к большому искусству. Картина Эль Греко сказалась портретом духовного лица, предка герцогини: странная мужская фигура, с искаженными пропорциями, как часто у Эль Греко, неестественно высокая и худая, с длинными, тонкими пальцами, каких не бывает в природе. Мрачный портрет, почти зловещий, и Ланни не мог себе представить, чтобы Адела Мерчисон пожелала иметь такую картину у себя дома.

Но среди картин был Гойя — и какой Гойя! Самый подходящий для долины дыма и стали: фигура воина — блистательный образец, но вместе с тем упадочный и взятый чуть-чуть сатирически, как это свойственно Гойе; костюм, переливающий всеми красками, какими украшал себя военный человек той эпохи в торжественных случаях, скажем, являясь с рапортом о победе к королю Карлу IV По композиции это была замечательная вещь: все было построено так, чтобы сосредоточить внимание на высокой фигуре с лицом воителя и глазами хищной птицы. Да, если жена фабриканта зеркального стекла хотела приобрести нечто такое, что воспламенило бы ее воображение, что расшевелило бы университетских профессоров в ее городе, — то лучшего нельзя было и желать!

Здесь также был Веласкес, двойной портрет. Ланни читал, что многие картины, приписываемые Веласкесу, на самом деле сделаны его зятем; но при поверхностном взгляде их трудно отличить от подлинных, и за них дают большие деньги, потому что великий мастер, быть может, все-таки коснулся их своей кистью. Лай пи, еще только учившийся тонкостям своей профессии, спросил об этом герцогиню и увидел, что задел ее за живое. Он поспешил принести извинения, но понял, что цену он сбил — если дело дойдет до назначения цены.