Между двумя романами

Дудинцев Владимир Дмитриевич

Посмотрим, вспомнит ли нынешний читатель писателя, который не боялся рассказать ему правду об обществе, где мы живем, и пытался вооружить для борьбы со злом.

Глава 1

ЗНАМЕНАТЕЛЬНЫЙ ДЕНЬ В МОЕЙ ЖИЗНИ

1956 год. Двадцать пятое октября. Перед Домом литераторов - толпы народа. Вся улица Воровского, насколько охватывает глаз, - головы, головы, головы... Сегодня должно состояться обсуждение моего романа "Не хлебом единым". Окна, двери, крыша Дома литераторов забиты людьми. Чуть не на проводах висят. Тут и там шутливые плакаты вроде: "Пропустите меня, я Симонов!" Все так и было. Ничего в этом

рисунке, ни капли, не утрировано. Даже не хватает конной милиции, которую кто-то вызвал.

Общество ждало открытого слова - слова правды. И, видно, мне выпало такое счастье - сказать его, да еще быть понятым. После стольких лет лжи правда нуждалась в защите. Вот и собрались люди - защищать мой роман.

Здание уже было набито до отказа. Пройти внутрь обычным путем - толпа бы нас и близко не подпустила. Каждый сам хотел попасть в здание. Это была прямо Ходынка какая-то, иначе не скажешь... Мы с женой, словно мелкие букашки, пробирались ко входу и не могли пробраться.

– Я - Дудинцев, автор, пропустите, без меня обсуждение не начнется, тщетная мольба.

– Знаем мы таких авторов, я сам автор, - слышалось в ответ. И вдруг, как маяк над толпой, - белая голова Симонова. Предусмотрительный, он позвонил из соседнего дома в ресторан Дома литераторов и договорился: в определенное время, с точностью чуть ли не до секунды, мы подойдем к двери ресторана, и нам ее откроют. Сверили часы - как на фронте перед атакой - и пошли. И вот, секунда в секунду, открывается дверь, мы в нее влетаем, как пробка из шампанского, а за нами - еще несколько человек. И тотчас же изнутри дверь подпирают бревном...

Мы понеслись по коридору, как в комедийном фильме, сбив при этом официанта, у которо-го с подноса разлетелись котлеты. И ворвались в зал (теперь он называется Малым, а тогда был единственным: нового здания еще не было). Зал был переполнен, но нас с Симоновым ждали места в президиуме. Должен сказать, что со сцены открылась картина почти невероятная: люди сидели везде, где только можно, даже на полу, плотно стояли в проходах; в форточках окон торчали по несколько голов. Это, знаете, надо уметь пробраться каким-то образом на второй этаж, по трубам, что ли, и оккупировать все окна.

Между тем в бурлящем море партера остались несколько пустых кресел, явно ожидавших важных гостей, ответственных товарищей. И действительно, через некоторое время смотрю: какие-то молодые люди расталкивают толпу, закупорившую вход, образуют свободную дорожку, и по ней проходят серьезные и строгие товарищи в хороших костюмах, садятся в приготовленные кресла и, как по команде, достают свои блокноты и авторучки с золотыми перьями.

Наконец началось обсуждение. Вел его Всеволод Иванов, о котором я не могу не сказать несколько слов: это был настоящий рыцарь, человек благороднейший. Судите сами, когда-то, за несколько лет до этого, я подвизался в редакциях, подрабатывая на внутренних рецензиях. И на какую-то вещь Всеволода Иванова написал тогда отрицательную рецензию, чем помешал ее прохождению. Не помню уже, как это произошло и в чем было дело, - помню только, что был убежден в своей правоте.

Так вот, поднялся Всеволод Иванов в президиум, любезно пожал мне руку и сказал очень яркое одобрительное вступительное слово о моей книге. Вот так, живешь и всю жизнь учишься у людей благородству...

Выступало много писателей: Тендряков, Каверин, Лев Славин, Овечкин, Кетлинская, Михалков, критик Тамара Трифонова. Выступали изобретатели... Все как сговори-лись да, роман критичен, но его критика направлена против бюрократии, мешающей прогрес-су, его критичность следует в фарватере, заданном XX съездом, отвечает его духу... И еще добавляли: "Против могут быть только "Дроздовы"" (бюрократ из моего романа). "Дроздовы" молчали пока... Все шло хорошо, и Симонов, сидя рядом со мной, кивал головой, одобряя, как все развивается. Нужно было сохранить тот коридор, ту брешь, которую пробил этот роман в унылой и часто фальшивой печатной массе. Мой "Не хлебом единым" жил уже вне меня.

А потом на сцену вышел Константин Георгиевич Паустовский. Я чрезвычайно уважал и сейчас уважаю этого человека и писателя. Но должен сказать, что еще в те времена, когда он приносил свои рассказы в "Комсомольскую правду", я замечал в нем некоторую, очень приятную кстати, инфантильность. Он был так непосредствен - этакое старое дитя, - и не чувствовалось в нем того тормозящего жизненного опыта, который должен контролировать каждое наше слово, каждый поступок. Его наивность, кстати, никому не приносила вреда, и мы, молодые работники "Комсомолки", с удовольствием читали его рассказы.

И вот тут, обсуждая мой роман, он вдруг "осадил" выступавших до него: "При чем тут XX съезд! Что вы тут говорите! Дудинцев правильно выдал этим бюрократам, завесил им..." Я не цитирую, а лишь излагаю по памяти.

Галерка, переполненная молодежью, - кстати, молодежь, видимо, представляет собой наиболее легкий материал, всегда в залах как бы всплывает, занимая места на самом верху, - тут же, как только Паустовский произнес эти слова, подняла крик, свист, затопала ногами и захлопала в ладоши. Константин Георгиевич, почувствовав контакт с молодежью и поощряемый ею, давай еще больше развивать эту мысль. Он рассказал о том, как ездил с "дроздовыми" в круиз по Средиземному морю, какие они все неграмотные и некультурные, прямо медведепо-добные со своими толстыми затылками... И все это он напрямую связывал с моим романом: здорово, мол, молодец Дудинцев, открыл нам глаза на эту страшную бюрократию!

Симонов толкает меня коленом и кивает на тех, сидящих в креслах: у них у всех, как заведенные, забегали в блокнотах золотые перья.

– Все пропало!
– тихо говорит Симонов.

И действительно - пропало... Пропало! За все это Симонов простился с креслом главного редактора "Нового мира" и был отправлен в "почетную ссылку" - на два года в Ташкент. А что означало для Симонова это место? Прежде всего он потерял возможность влиять на развитие общественной мысли, которую имел как главный редактор.

Сегодня, оглядываясь назад, я думаю, что не только выступление Константина Георгиевича определило дальнейшие события. Среди "винтиков" партийной машины были и эксперты по вопросам идеологии - "инженеры человеческих душ". Конечно, они уже прочли роман и пред-ставили "куда надо" свои соображения. Наверное, так и было... Но я передаю то, что видел я.

Вот что значит неосторожное слово. Как медведь из басни Крылова - убил булыжником комара на лбу пустынника. Я, конечно, говорю только о медведе, а не о ком-то еще.