Между двумя романами

Дудинцев Владимир Дмитриевич

Я думаю, хватит нам с вами уступать свои позиции во имя чистоты наших рук. Чистота рук нужна лишь там, где добрый человек имеет дело с таким же добрым человеком. Зло не принима-ет правил чистой игры. Оно коварно, оно издевается над нами чуть ли не открыто. А все почему? Да потому, что привыкло к нашей щепетильности и, видя в нас всего лишь морских свинок для собственных опытов, использует частенько нас же, людей, приверженных Добру, в качестве оружия для своей борьбы с Добром, и побеждает его.

Вот, например, много говорят об отмене смертной казни. Да, мы не имеем права отнимать жизнь. Допустим, перед судьей преступник - насильник страшный, убийца. Судья видит ужасные фотографии жертв; родственники в зале плачут, он сопереживает

пострадавшим, но говорит: я не имею права отнимать жизнь, жизнь отнимает Зло - и приговаривает негодяя, допустим, к 15 годам. Если бы это происходило на необитаемом острове, он был бы прав. Сохраняя чистоту своих рук, чистоту мундира, он бы рисковал только своей жизнью. А тут?.. А так он заранее обрекает на смерть новые жертвы, людей, которые ничего еще не подозревают, работают себе, учатся, гуляют... Ведь через какое-то время преступник окажется на свободе! И снова - фотографии жертв, плач родных... И ответьте мне, кто невидимо ликовал, когда судья произносил тот приговор: Бог или Дьявол?

Я стал много читать философов, трактующих вопросы о Добре и Зле: Владимира Соловьё-ва, Шопенгауэра, Шпенглера, Канта... История и философия стали моим любимым чтивом... Особенно углублялся я в "Основы морали" Шопенгауэра, в "Богословско-политический трактат" Спинозы. Эта книги помогли мне поставить разум на путь анализа. Я много размыш-лял, а если попадался подходящий собеседник, склонял разговор на "больную" тему.

И вот тут провидение, не иначе, подкинуло мне подарок. С легкой руки моих гонителей-бюрократов мое имя стало широко известно, да еще с определенным критическим знаком. И тут пришли ко мне люди замечательные, люди, подарившие свой опыт сражений со Злом, можно сказать, - свою жизнь. Это были биологи. Генетики. Народ высокоинтеллигентный, рафиниро-ванная настоящая глубокая интеллигенция - все хорошие, простые, одаренные люди. Я среди них просто дышал новым воздухом, который и перешел в роман "Белые одежды".

Они находились в то время под тяжким прессом преследований со стороны академика Лысенко - об этой личности необходимо сказать несколько слов. Академик Лысенко был псевдоученым, этакий знахарь, в плохом понимании этого слова. Он называл себя мичуринцем, пропустив мичуринское учение через "центрифугу" и оставив то, что считал нужным. Под сталинским пригревом, злоупотребляя его доверием, особым вниманием и поощряемый его "компетентными" похвалами, - потому что Сталин подавался народу этаким знатоком всего, что у нас ни происходило: в науке, в искусстве, в жизни везде его слово было экспертным приговором, - Лысенко, поощряемый сталинскими безапелляционными суждениями, закусив удила, начал преследовать классическую генетику. Начались доносы на этих ученых, многих посадили, а иных и расстреляли. Его стараниями погиб в саратовской тюрьме величайший ученый - Н. И. Вавилов. Под дудку того же Лысенко был составлен знаменитый, так называ-емый "кафтановский приказ" - приказ тогдашнего министра высшего образования Кафтанова, которым более трех тысяч ученых-профессионалов и крупных преподавателей, исследователей, были изгнаны с мест их работы без права заниматься биологической наукой, и они вынуждены были переквалифицироваться на какие-то другие дела: один из них, я знаю, устроился в зоопар-ке ухаживать за животными, другой сделался фармацевтом, третий пошел в школу преподавать химию... Гонения эти продолжались и при Хрущеве. Ему Лысенко сумел затуманить мозги, обещав в короткий срок завалить страну хлебом.

Вот таким образом ученые-биологи испытывали тяжелые дни в своей жизни, подвергнув-шись террору бюрократии. И вот, прочитав мой роман "Не хлебом единым", эти люди почуяли во мне того человека, который может им посочувствовать, возможно, даже и принять участие в обсуждении их судьбы, посоветовать что-либо дельное.

Поэтому - как в свое время изобретатели - теперь биологи устремились ко мне: начали рассказывать

о своих бедах, о тяжких невзгодах из собственной жизни, показывали и даже дарили мне различные документы, дневники. Я снова, как и перед первым романом, записывал свои с ними беседы - и в результате всего этого у меня в том же картонном коробе накопился целый ворох записей и документов. Это был новый социальный заказ.

Я вновь почувствовал, что у меня сам собой, без чьей-то рекомендации, набрался материал к новому большому роману. Разложив эти документы и осмыслив их как бы воедино, я понял основную структуру романа, которая уже сложилась к тому времени.

Повторялся весь процесс подготовки к написанию романа: я стал собирать недостающий материал, изучать какие-то необходимые, новые для меня отрасли знаний. Я познакомился с ученым-селекционером Ниной Александровной Лебедевой, которая ввела меня в азы селекции: она устраивала для меня нечто вроде практикума по биологии. Под ее руководством я делал препараты для микроскопирования, считал хромосомы, собирал пыльцу с цветков, опылял картошку...

В поселке Ново-Мелково, где мы с женой строили дом и где у нас были сад и огород, я высадил некоторые растения, и в летнее время, находясь там на даче, я занимался всякими генетическими и ботаническими экспериментами, потому что я убежден: то, о чем собираешься писать, сперва надо как бы подержать в руках, чтобы в сознание вошло не только то, что есть в учебниках, а также и то, что дано только художнику: внешний вид, какие-то особенности, которые ученому покажутся второстепенными, тогда как читателю, некомпетентному наблюдателю, они как раз и будут особенно интересны.

Это - сбор материала - длилось довольно долго, начиная с шестидесятых годов. И однажды я понял, что у меня уже достаточно материала. Понял, когда у меня появилось такое непередаваемое нетерпение: "Пора, пора!..", что для меня является верным признаком того, что роман готов: когда начинаю бояться умереть, не осуществив своего замысла, начинаю опасаться полетов на самолете или езды в автомобиле, - значит, курочка должна сесть на гнездо и снести яичко. А как только напишу роман, все страхи моментально отваливаются. Сейчас, например, я спокойно летаю на самолетах в разные места, даже за границу, - и не испытываю от этого ничего, кроме удовольствия.

Итак, дорогая бюрократия подарила мне новый роман. И я благодарен ей: она обогатила мой опыт достоверностью. Узнавание противника - это победа над ним.

Глава 31

НИНА АЛЕКСАНДРОВНА ЛЕБЕДЕВА

Лысенко торжествовал победу. В горном Прикарпатье, куда отправился в свою последнюю экспедицию Н. И. Вавилов, его настигло ГПУ...

Начался безудержный разгром генетики и генетиков. Из институтов выгоняют профессоров, сжигают учебники. Пылают костры и в Ленинградском университете. Студентка-активистка, лысенковка, ходила, собирала подписи. Письмо с этими подписями было опубликовано в газете. Был изгнан профессор Карпетченко, заведующий одной из кафедр биологического факультета. В биологии воцарился Лысенко. В эти годы в Ленинградском университете училась миловидная молодая девушка, Нина...

...Она была настоящей комсомолкой, хотя формально в рядах комсомола не состояла, но я хотел бы видеть всех комсомольцев такими, какой была она. Она была человеком очень сознательным.

Что же такое сознательность, с моей точки зрения? Я позволю себе сформулировать. Это можно очень точно определить, хотя многие, употребляя это слово, не дают себе труда подумать, что это такое точно. Сознательный поступок - это такой поступок, когда человек предвидит последствия своих действий. Если же человек не предвидит последствий того, что он совершает, то он совершает поступок несознательно. Вот я кручу какую-то ручку на заводе и толком не знаю, для чего это делается, но я отлично знаю, что за 24 оборота получу рубль, значит, в этом отношении действую сознательно.