Между ночью и днем

Афанасьев Анатолий Владимирович

— Не может быть! — воскликнул я. — Григорий Донатович, этого просто не может быть.

— Чего не может быть? — По трассе мы шли на ста тридцати километрах, и моя старенькая тачка заупокойно вибрировала.

— Страны, в которой мы очутились, просто не может быть. Это порождение больной фантазии.

— Мне тоже иногда так кажется. И все-таки этот мир реален. Пощупай свои ребра.

Обогнав несколько грузовиков, мы приближались к повороту на Валентиновку. Шоссе перегружено, но видимость была хорошая. На небе с самого утра ни облачка.

Душой я был уже с Катей.

— Хорошо, пусть так. Пусть все это реально — и Могол, и все прочее. Но я-то зачем ему понадобился со своей несчастной квартиркой? Разве это его масштаб?

— Правильный вопрос. Сам Могол про тебя знать не знает. Его интересуют банки, корпорации, контроль над рынками сбыта. Однако московский рэкет — теперь тоже целая индустрия, и он один из ее главарей. Он лучше других понимает, что поломка одного винтика в таком громоздком, но четко отлаженном механизме грозит застопорить всю махину. Он не должен допускать ни малейших сбоев. Тебя зацепило при накате на министерство, на Гаспаряна, замотало шестеренкой. Теперь освободить тебя можно, только повредив центральный пульт управления. А это и есть Могол. Доступно объясняю?

— Бред какой-то! — твердил я как заклинание.

…Вскоре нам стало не до разговоров. По участку Гречанинова бегали люди и там же стояли две пожарные машины. Вился над землей сиреневый дымок, и это было все, что осталось от симпатичного деревянного домика.

Гречанинов остановил машину, не доезжая метров пятидесяти, приткнул ее к чужой изгороди.

— Сиди здесь! — приказал безоговорочно. Да я, наборное, и не смог бы выйти: внутри как-то все обмякло. Я видел, как он смешался с людьми, как расхаживал по участку туда-сюда, с кем-то разговаривал, но все это наблюдал без всякого соучастия. Безразличие, подобное тяжелой воде, сомкнулось надо мной.

Потом он вернулся, втиснулся на сиденье, озадаченно объявил:

— Дом сожгли, но Кати нету. Значит, жива. Приезжали на двух «волгах», номера заляпаны. Интересно, да?

Вид у него был как у любителя кроссвордов, затруднившегося с разгадкой. Я молчал.

— И что особенно любопытно, говорят, девушка сама села в машину.

— Неужели никто не пытался помешать?

— Почему не пытались? Соседи у меня отчаянные. Двоих из них увезли в больницу. Саша, ты о чем думаешь?

— Ни о чем, — сказал я. Это было правдой.

— А я вот о чем. Об этом месте знали трое: ты, я и Катя. За мной «хвоста» не было, да и не могло пока быть. Ты кому-нибудь сообщал, где находишься?

— Нет.

— Какой же вывод?

— Вы сами в это не верите.

— Да, не верю. Но женщины бывают такие непредсказуемые… Что ж, поехали дальше?

Мне было все равно, что делать: ехать, сидеть или выйти из машины, лечь на землю и больше никогда не вставать. Настроения жить тоже не было.

— Она жива! — повторил Гречанинов, соболезнуя.

— Все может быть, — согласился я.

Часть

третья

НА УЗЕНЬКОЙ ДОРОЖКЕ

ГЛАВА 1

«Жигуленок» оставили на платной стоянке у Щелковской, до Таганской площади доехали на такси, оттуда пешком, дворами, переулками, добрались до квартиры Гречанинова (или черт знает чьей!). Я ни о чем не спрашивал, плелся за хозяином, как собачонка, совсем выбился из сил. На ходу клевал носом, но чувствовал, что не усну, если лягу.

В квартире, скромно меблированной, чистой, отдышались. Точнее, это я отдышался: Гречанинов был так же свеж и полон энергии, как утром. Усадил в кресло, принес бутылку коньяка, коробку шоколадных конфет. Налил мне полный бокал, себе — на донышко, для видимости.

— Выпей, Саша!

Я послушно выпил и положил в рот конфету. Вкуса не ощутил ни от того, ни от другого, но озноб постепенно утих.

— Ну что, получше?

— Да, спасибо.

— Перевязку сделаем?

— Катя вчера только делала.

Гречанинов наполнил бокал:

— Повторишь?

Я повторил. На этот раз глотку дернуло, как наждаком. Гречанинов внимательно за мной наблюдал, и это было неприятно.

— Что ж, Саша, можно, конечно, оставить на завтра, когда отдохнешь, но лучше сделать сегодня.

— Что именно?

— Надо позвонить.

— Куца?

— Мише Четвертачку. Он ждет звонка. Зачем его томить?

— Хорошо, я готов.

Коньяк подействовал, и где-то в глубине сознания затеплилась надежда. Гречанинов четко меня проинструктировал, сунул в руку трубку портативного радиотелефона и набрал номер. Отводную мембрану приложил себе к уху.

Сперва в аппарате послышалось шуршание магнитофонной ленты, затем спокойный голос произнес:

— Да, слушаю.

— Будьте добры Михаила.

— Это Михаил… А-а, это ты, архитектор? Наконец-то! Мы же тебя обыскались. Какой же ты шалун, однако! Неужто всерьез надеялся слинять?

Четвертачок упивался разговором, и вдруг впервые в жизни я почувствовал толчок спасительной первобытной ненависти. Будто пелена спала с глаз, и я понял, ощутил всей душой истинное значение слова «враг». Это слово было прекрасно, оно упорядочивало жизнь. Гречанинов, уставясь на меня немигающим взглядом, шевельнул губами: ну давай!

— Где Катя? — спросил я.

— У нас твоя проблядушка, у нас. Не волнуйся, ей здесь хорошо. Много развлечений, много мужчин. Она у тебя прыткая. Да ты, никак, по ней соскучился?

— Чего ты хочешь, пидор?!

— Ой как грубо! Дурачок ты, архитектор. Пыжишься, выкобениваешься, а счетчик-то тикает… Да, кстати, что это у тебя за дружок объявился? Где выкопал такого резвуна?

— Верни Катю. Я на все согласен.

Четвертачок заржал. По известной блатной манере он демонстрировал превосходство, мгновенно переходя из одного настроения в другое. От злобной истерики до показного благодушия у подонка всегда один шаг.