Между ночью и днем
Шрифт:
— Твои условия, гаденыш?!
— Не обзывайся, Миш, обидно ведь. Ты же интеллигент. Такая девушка тебя полюбила. Я смотрю на нее…
— Архитектор!
— Да, Миш?
— Не зарывайся. Сегодня у тебя козырь, завтра его не будет.
— Опять пугаешь, Миш? Ой, все, вешаю трубку, побежал в туалет.
Трубку повесил, спросил у Гречанинова:
— Ну как?
— Почти безупречно, — признал наставник.
— Фотография действительно существует?
— Конечно. Блеф тут неуместен.
— Он крепко напугался.
— Ты еще не совсем представляешь,
Катя позвала нас на кухню, чтобы еще разок попить чайку. Обсуждали животрепещущую проблему: как ее одеть, чтобы она не чувствовала себя беспризорной. Идти в магазин в пижаме она не хотела, но понимала, что без нее мы только выкинем денежки на ветер.
— Впредь будешь бережнее со своими вещами, — справедливо заметил я.
Снова вернулись к телефону. Четвертачок ответил мгновенно. Теперь его было не узнать: голос приветливый и задушевный.
— Саша, чего мы, в самом деле, собачимся зря. Хватит приколов. Ставь условия, и я их приму. Мне нужна фотография.
— Даже не знаю…
— Саня, рассуждаем как нормальные люди. Чего ты боишься? Допустим, я получу фотку и тут же тебя приколю. Что это мне даст? Ты же не сам все организовал. За тобой какой-то крупняк. Кстати, сведи-ка ты нас с ним.
— Не могу.
— Хорошо. Уважаю. Я тебя недооценил. Привози фотку—и разойдемся полюбовно. Лады?
— Миш, а это правда, что Шота Иванович людоед?
Никакого скрежета, благолепная пауза. Я взглянул на Гречанинова, тот кивнул.
— Значит, так, Миш. Запоминай. За домом — пустырь, сразу увидишь. Там чуть сбоку — беседка, она одна, не ошибешься. В пять часов приходи и жди. Я подскочу. Ты один, я один. Чего-нибудь неясно?
— Нет, все понял.
— Да, чуть не забыл. Деньги.
— Какие деньги?
— Миш, ты что? Фотография-то не моя. Бесплатно не отдадут.
— Сколько?
— Десять тысяч. Не дорого?
— Нет, нормально. Не забудь негатив.
— До пяти, Миш?
— Не учуди чего-нибудь, ладно?
— Ты что, Миш. Раз уж скорешились…
Гречанинов остался мной доволен. Похвалил:
— Солидный оперативный жанр. Выводка на живца.
— Живец — это я?
— Побаиваешься?
У меня были кое-какие соображения, но я не решался их высказать, чтобы действительно не показаться трусом. Я поверил Четвертачку. Если он готов забрать фотографию и даже заплатить, то… Увы, Гречанинов без труда прочитал мои мысли. Усмехнулся сочувственно:
— Не заблуждайся, дорогой. Такого рода заблуждения дорого обходятся. Запомни, как таблицу умножения, — это не люди. У них свои законы. Это иная порода. Четвертачок убьет тебя, когда получит фотографию. Это абсолютно точно.
— С ним никак нельзя договориться?
— Честно говоря, мне скучно это обсуждать. Лучше скажи, ты уверен, что на пустырь только одна тропка, мимо подстанции?
— Кругом заборы. И свалка.
— Хорошо, я съезжу огляжусь. Без меня из дома ни ногой.
…Вернулся он к обеду, и мы с Катей успели поссориться. Сначала она надулась из-за того, что я отказался перевязываться,
— Не сравнивай себя с Григорием Донатовичем, пожалуйста. Он к женщине относится с уважением, а для тебя я всего-навсего очередная потаскушка. Думаешь, я этого не понимаю?
— Катя, что с тобой?
— Ничего. Думаешь, не вижу, как тебе не терпится от меня избавиться? В чем я виновата, скажи, в чем?! В том, что изнасиловали, да?
— В этом скорее я виноват.
— Ой, держите меня! Да разве ты можешь быть в чем-нибудь виноват? Ты же супермен.
— Тоже верно, — согласился я.
Заревела, умчалась в ванную, где и заперлась. Что ж, после вчерашнего, хоть и с опозданием, девочкины нервы немного сдали. Но все-таки меня сильно задело секундное ледяное отчуждение, мелькнувшее в ее глазах.
Пока она сидела в ванной, я дозвонился до матери. Ожидал упреков, но не услышал ни одного. Мама догадалась, что ни в какую командировку я не ездил и что у меня какие-то крупные неприятности. Это меня не удивило. У нее всегда был дар угадывать беду. Может быть, это вообще родовое свойство русской женщины, которая веками живет в ожидании, что ее уморят голодом вместе с детьми. Поговорили мы недолго, главное, у отца пока было все нормально: не лучше, не хуже. Мать как раз к нему собиралась, я застал ее на пороге.
— Привет передай. Завтра постараюсь к нему заглянуть.
— А ко мне? Или с матерью можно не церемониться?
— К тебе тоже завтра.
Наугад набрал номер Коли Петрова, и он оказался дома, только что вернулся из магазина с пивом, собирался опохмеляться.
— Сколько дней уже керосинишь?
— Не помню. Ты где, Сань? Подскакивай, налью.
В таком состоянии он был невосприимчив ни к дружеским увещеваниям, ни к мирским напастям. Я ему позавидовал, как живые иногда завидуют мертвым. Все-таки у него была норушка, откуда он мог беззлобно наблюдать, как рушится все вокруг.
— Ну-ну, — предупредил я. — Околеешь, никто свечки не поставит.
— Подскакивай, Саня! Девочек позовем. Тряхнем молодостью. Только Зураба не надо, он плохой.
— Чем он опять провинился?
— Отупел совсем. Додумался, что скошенный угол устойчивее куба. Потрясение основ. Город наподобие Пизанской башни. Бред дебила. Я с ним теперь разговариваю только по необходимости. Нет уж, Сань, обойдемся без него. Позовем Галку Зильберштейн…
Вернулась из ванной Катя, как-то необыкновенно причесанная. Длинная светлая прядь кокетливо падала на щеку, полностью закрывая ссадину. Улыбалась виновато: