Между Тенью и Фарфором
Шрифт:
Василий вздрогнул от неожиданности и уже хотел сделать замечание, как вдруг ему почудилось, будто между ним и маршрутчиком вклинилась темная полупрозрачная пленка. Шумский встряхнул головой и во все глаза уставился на водителя: мужчина сидел, точно был не живым человеком, а слепком с себя – лицо застыло маской, глаза остекленели. Контуры его тела очертились тенью, и этот темный ореол вокруг кукольно застывшей фигуры пугал. Над панелью управления повисла полутьма. Люди в салоне ничегошеньки не замечали, даже девчонка с телефоном, рассерженная на водителя за недавний наезд, ничем не обеспокоилась, лишь демонстрировала остатки обиды поджатой губой. Мигнул красный свет светофора – надо ехать. Тень пошевелилась, склонилась
Сзади оглушительно загудели машины, понуждая трогаться. Водитель дернулся и словно очнулся. Тут же теневой облик исчез. Маршрутка двинулась вперед, и мужчина за рулем вроде оставался вполне нормальным, разве что малость пришибленным.
Журналист порадовался, когда, наконец, смог покинуть кабину. Маршрутка уже отъехала, а Василий все смотрел ей вслед, задаваясь вопросом: что же, черт возьми, происходит в городе?..
Глава 6. Скоро майское полнолуние
Он опять сидел на подоконнике – в синем трико и засаленной кепке, в той же позе нахохлившейся галки. Василий на всякий случай глянул незнакомцу под ноги, но, конечно, никакой тени не увидел – ни птичьей, ни человечьей, ибо власть света здесь ограничивала единственная лампочка, слабо горевшая под потолком.
И все-таки коварный озноб пробрался под рубашку, поднялся по рёбрам, как по лестнице, подпер подбородок холодной ладонью. Шумский стиснул зубы и сделал в сторону «потёртого» пару неуверенных шагов. Тот ничем не обозначил своей заинтересованности в его персоне и не шелохнулся, точно был просто декорацией – странной и неуместной. Лицо под кепкой с козырьком-клювом по-прежнему не удавалось разглядеть… У Василия назревала мысль: не заговорить ли с человеком-птицей?
Гулко рыкнув железным басом, громыхнула подъездная дверь. Василий встрепенулся. Поступь, предварявшая появление вошедшего, была бухающая, неровная, словно сбившееся с ритма сердце. И неудивительно: на площадку ввалился пьяный вдрабадан Михалыч.
– Пр…приветтссвую, – язык почти не слушался, но сосед упрямо пытался совладать с ним. – Как жжисть м-молло-дая?..
– Спасибо, не жалуюсь, – ответил Василий и добавил, – добрый вечер.
Одновременно он посторонился, пропуская Михалыча вперед, и обреченно подумал: разборки будут грандиозные – супружница не оставит без внимания изрядное подпитие «половины». Шумскому совсем не хотелось подниматься вместе с Михалычем в проспиртованном лифте. Концентрация алкогольных паров вокруг и без того заставляла журналиста чувствовать себя лягушкой, которую вот-вот препарируют.
Василий уже взялся за перила, как вдруг в головушку забрела идея посмотреть, как сосед отреагирует на мужика в трико – чем черт не шутит, вдруг Михалыч даже признает подозрительного дядьку. Но тот вообще никого не замечал! Михалыча шатало, поэтому точкой опоры для него выступала попеременно то одна, то другая стена. А когда стены кончились, он попросту не вписался в поворот и, запутавшись в собственных ногах, полетел вперед – прямо на человека-птицу, грозя сшибить его с подоконника. По логике, тому следовало бы отскочить, но, к величайшему изумлению Шумского, он и не думал шевелиться – сидел, будто приклеенный! Михалыч всей своей тушей прошел сквозь него. Сосед сообразил выставить руки, и потому не сильно ударился. Ругаясь, как сапожник, а заодно через слово поминая небезызвестную мать, Михалыч пытался вернуться в вертикальное положение. Наконец его ноги таки договорились друг с другом и донесли горе-выпивоху до лифта.
Василий слышал, как стукнулись друг о друга створки, как загудел механизм, увлекающий кабину к верхним этажам, но в отличие от Михалыча не находил сил тронуться с места. Сосед НЕ ВИДЕЛ человека-птицу и НЕ СБИЛ того с места! Более того, сейчас злополучный подоконник вообще опустел, словно сидевший там мгновение назад незнакомец растворился в воздухе или, как вариант, вселился в Михалыча. Но последнее вряд ли: тело соседа даже самый завалящий дух не счел бы пригодным обиталищем. Трудно представить, как там еще удерживалась собственная, Михалычева, душа… Вот кого по-настоящему жалко! Дурацкие мысли сменяли одна другую, появляясь и пропадая, будто их дергали за ниточки, как марионеток в кукольном театре.
– Похоже, меня одолевают галлюцинации, – поставил себе нерадостный диагноз Шумский. – Но почему меня, а не Михалыча?! Это ведь по нему плачет белая горячка!
Выходило и впрямь не очень справедливо.
Никита сидел в своей комнате и размышлял. Целый день ему не давала покоя одинокая квартира наверху – с ней совершенно точно связана какая-то загадка. Никитка даже схлопотал замечание в дневник, потому что «считал на уроках ворон», во всяком случае так показалось учительнице, хотя на самом деле мальчишку заботили совсем другие пернатые – Пес и Ангел, а еще – таинственная дверь. Что-то подсказывало Никите: сам он не осилит разгадку, но просить у кого-либо помощи… Глупая мысль! Это восьмилетний парнишка понимал и сам. Хорошо хоть мама вернулась поздно и потому не стала смотреть дневник, ограничившись лишь вопросом: «Как отучился?» Врать Никита не любил, поэтому неопределенно дернул плечами, стараясь придать лицу выражение, свойственное прилежному ученику, и наморщил нос, отчего веснушки скатились в кучку. Однако маме, судя по всему, было совсем не до него. Она рассеянно кивнула, кожа на ее лбу собралась в морщинки, точно мама забыла спросить еще нечто важное. Через минуту вспомнила:
– Ты ел?
– Чай пил, и бутерброды сделал.
– Ладно, тогда сейчас сварганю на быструю руку что-нибудь более сытное, – мамин голос выдавал озабоченность. Ее мысли явно занимал не Никита, но в данный момент это к лучшему, по крайней мере, расправа по поводу замечаний в дневнике откладывалась на неопределенный срок. Если повезет, то и совсем минует.
Мама неожиданно подошла к Никитке, потрепала его по волосам мягкой теплой ладонью:
– Здорово, что ты у меня такой самостоятельный.
– Угу. Но есть все равно хочется, – серьезно ответил сын, имама рассмеялась.
И сразу как будто ожила – расправила плечи, встряхнулась, поцеловала отпрыска в рыжий ежик на макушке и, пообещав приготовить вкусненькое, ушла на кухню.
Никита же мысленно вернулся к несуществующей квартире. «Если ее заложили кирпичом, то зачем оставили дверь? Она же все равно никуда не открывается! Нет! Она тогда закрываться не должна, но ведь закрыта! Как же так?»
Внутри прямо засвербило, как если бы в нос пробралось крохотное вредительское перышко, – захотелось немедленно бежать на техэтаж, но вылазка сейчас- штука рискованная. Во-первых, уже поздно, и мама его не выпустит. Самоволка же не только не приветствуется, но еще и наказывается: к ней мигом приплюсуются и другие Никиткины упущения. Во-вторых, после недавнего столкновения с техничкой существует вероятность, что и сам техэтаж на замке. И все-таки мальчишка колебался.
С кухни запахло жареной картошкой. В воображении живо возникла восхитительно румяная, подсоленная, хрустящая корочка. Живот, получив ароматную команду, забурчал, слюнки были на подходе. Это решило дело: дверь подождет, а картошка – нет!
– Никита, иди ужинать! – Позвала мама.
В вишневом саду карточная партия шла полным ходом. Черный Пес аж повизгивал, чего нельзя сказать об Ангеле: он качал фарфоровой головой, всматривался в масти и, кажется, не воодушевился расстановкой сил.