Межледниковье

Тарутин Олег Аркадьевич

(Эх, парень... — качаю я головой, то ли с грустью, то ли с сочувствием глядя из сегодняшнего времени на себя тогдашнего. Вот что я скажу тебе, чтобы потом уж не повторяться. Все-то тебе в твоей жизни привычно и естественно, все правильно, все впору — и время, и дела его. Да только не птица ты в небе, не рыба в море, а зритель ты в кинобараке, название которому — Миф. Вот сидишь ты в своем ряду, в своей ячейке, а на глазах у тебя — спецочки, в обязательном порядке нацепленные тебе при входе, и смотришь ты шикарный цветной фильм жизни, что проецируется на залатанный экран из заспинной кинобудки. И полный — сквозь очки — эффект твоего в этом фильме участия. Как посадили в младенчестве, так и сидишь.)

"Ширь-рока страна мой-я роднай-я..." — рокочет с экрана мощный бас Поля Робсона. Нашу поет! Угнетенный, но не согнувшийся негр! Спасибо, товарищ Робсон, вашу

руку! Вы — символ борьбы угнетенного человечества! "От край-я до край-я, по горным вершинам... — старается иностранный бас с жирным оттягом... — прекрас- нуй-ю пьеснью слагает народ..." Да, мы ее слагаем и поем, и лично я, и китайские кули, и вьетнамский солдат, поет весь мир угнетенных, плюя на бичи плантаторов, на автоматы колонизаторов, на безработицу, нишету... на что там еще? На воротил Уолл­стрита, на охранки и тюрьмы. Поют о Сталине и будут петь, потому что он — единственная их надежда в бесправном мире. Эй, не сдавайтесь там у себя, под пятой капитала, мы — с вами! Страна Советов — несокрушимый гранитный бастион, о который расшибаются волны злобы и мракобесия — картина мира, усвоенная с младых ногтей. Да, мы живем в счастливой, свободной стране, нам повезло, но мы думаем о вас, угнетенные! Только уж и вы будьте у себя там посмелее, поактивнее! Сбросьте Франко, свободолюбивые испанцы! Скиньте вы наконец этого урода-карлика в "испанке" с кисточкой (опозорил мой довоенный головной убор!), карлика с человеческой костью в зубах (журнал "Крокодил"). Сбросьте Тито, свободолюбивые югославы, скиньте кровавого коротышку с топором (там же). А вы, французы, долго ли будете терпеть своего де Голля, эту унылую (тоже карикатура), носатую виселицу? Американцы! Мы же были союзниками, встречались на Эльбе (кинофильм), ваши главари всегда пакостили нам, чем могли, но вы-то, простые люди Америки, вспомните боевое брат­ство! Я сам ходил в ваших ботинках до пятого класса, тушенку вашу ел, опомнитесь!

Картина мира, которая с годами все объемней, все понятней. И прошлое в ней прекрасно, и настоящее — единственно возможное, и будущее предвидено. И личная твоя реальность — всегда в центре экрана. Какие там еще "спецочки"! Где они? Неужто не почувствовал бы, кабы они были? Ну что с того, что бедность. коммуналка, вечное напряжение родителей — прокормить, что с того, что улица, шпана, грязь и жестокость... Да уберите вы, киномеханики, эти пятнистые помехи с экрана! Сам уберу: мотнул головой — и нету их, и не отвлекают, и не портят сеанса.

А на экране — великие стройки коммунизма, отбойные молотки стахановцев, налитые золотом колосья бескрайних полей (и комбайны), радостный труд, песни, смех, чистая и гордая любовь ("Кубанские казаки"). Кто на свете лучше нас умеет сме­яться и любить? Да где им! Актриса Ладынина в цветной роли — символ женской вер­ности: "я всю войну тебя жда-лаа..." Было ради чего не щадить жизни в бою! А война — это, конечно, не твое блокадное умирание, не ладожский лед, не штабеля трупов в Жихареве, виденные, как во сне, и не то, что представало тебе в любимом Музее обо­роны Ленинграда, вдруг закрытом, не мины, на которых еще вовсю подрываются в пригородах, не солдатские бесхозные костяки в лесах близ пионерлагерей, война — это не ты и твои близкие, не костыли, не матерящиеся со слезой людские обрубки на деревянных каталках. На спецэкране это совсем другое: возвышенно-красивое. пусть хоть и трагичное.

Кино жизни — не оторвешься! Какие, к черту, очки, в глаза они вживлены, что ли? Нет уж, у нас тут все естественно, все честно!

...Не докричаться мне до тебя, парень, из своего времени, только смотреть (вот именно — с сочувствием и грустью), как обкатывает тебя Система на своих валках, готовя заказную болванку. И кто только не врал тебе со страниц твоих книг и учебников, кроме отошедших в мир иной бесхитростных математиков Шапошникова и Вальцева, кто только не пудрил тебе мозгов по радио и с экранов, а также с экранчиков этого последнего новшества — телевизоров, выставленных на всеобщее обозрение в Пассаже, сто метров от вашей школы, вход с улицы Ракова...)

6

В восьмом классе я завоевал авторитет стихотворца в кругу своих приятелей, правда — малоприличной поэмой, начатой и продолжаемой на протяжении всего первого полугодия. Поэма без тени смущения была названа "Бахчисарайским фонта­ном". В этом "Фонтане" фигурировали все мои приятели (потому-то она им и нрави­лась). один из них был задействован в качестве хана, обладателя гарема, в каковой гарем, с массой опасностей,

пробирался другой мой приятель на предмет освобож­дения прекрасной грузинки, давней своей возлюбленной. Миновав целый ряд ковар­ных ловушек, где ему грозила смерть, а пуще того — оскопление, освободитель про­никает в келью грузинки, и вот — долгожданная встреча. "Тут наш Вадик обнимает Тело, трепетно как лист, На кровать ее слагает, Грудь ко груди прижимает И в истоме сладкой скис . .." Им бы рвать когти на выход, а тут — такое отвлечение, дающее ко­варному хану, Юрке Федорову, возможность принять контрмеры.

При столь простом сюжете поэма тянулась бесконечно, обрастая новыми персо­нажами, лирическими отступлениями на темы абстрактно-философские и житейские. Возвращаясь к прерванному на несколько дней труду, я забывал, о чем фонтанировал прежде, и водил своих героев по гаремному замкнутому кругу на протяжении, повто­ряю, целого полугодия. Тем не менее приятели неизменно одобряли написанное и требовали продолжения, являя собой читательскую массу из пяти-шести человек.

В восьмом классе начали по-настоящему проходить Пушкина.

Сколько слышал я высказываний о мертвящей школьной схоластике тех времен, превращающей творчество гения в объект анатомического препарирования: "Образ Татьяны", "Онегин — лишний человек" (подтвердить цитатами), знаменитые "типичные представители"... — все это так, но и тогда от учителя зависело очень многое. Наша Таисия Александровна, та, что возила нас в Лицей, была учителем настоящим и на схоластике не зацикливалась. Пушкинскую тему (а на нее школьная программа с временем не поскупилась) Таисия начала с того, что прочла нам с десяток стихотворений поэта, и так прочла, что класс сидел, не шелохнувшись. Биографию Пушкина Таисия излагала не сама, а поручила подготовить ее нескольким добровольцам — каждому свой период, желательно не по учебнику. Мне достался московский период жизни Пушкина: от возвращения из ссылки до женитьбы. Я готовил свое биографическое сообщение по книге все того же Д. Благого, добыв ее в районной библиотеке. До сих пор помню захватывающий интерес, с которым я проглотил эту книгу — не роман, не повесть, а научное жизнеописание. В этой биографии Пушкин не только создавал гениальные произведения, но при этом еще и жил удивительно интересной, прямо-таки захватывающей жизнью, где были балы (щеголь и танцор), карты (сколько просаживал!), ссоры с вызовом на дуэль и женщины, в которых я даже запутался, и наконец — самая красивая из всех — Наталья Гончарова, на которой он женился.

"Он прикован, очарован, Он совсем огончарован..."

Ни в каких кружках — ни в спортивных, ни в технических, ни в иных прочих, как некоторые одноклассники, я не занимался. Основным моим занятием на досуге было чтение и сочинительство. Никогда я не читал так много, как тогда, пользуясь и нашей школьной библиотекой, где старушка-библиотекарша позволяла старшеклассникам самим выбирать книги на полках, и великолепной районной библиотекой на Литей­ном. Дома тоже имелся книжный шкаф, на треть заполненный отцовскими книгами по этнографии и медицинскими книгами матери. Остальное место занимала словес­ность, пополняемая отцом по мере сил (продавались современные издания широко и стоили относительно дешево). Самый большой формат имели книги, отпечатанные в Лейпциге побежденными немцами. Среди этих книг были Гоголь, Лев Толстой, Турге­нев, Достоевский... Томов двадцать, не меньше. Были в шкафу и дореволюционные, от букинистов, книги: великолепно иллюстрированный Гейне, Беранже, которых я прочел с наслаждением, были поэты Бальмонт и Сологуб, почему-то нравившиеся отцу и вызвавшие у меня лишь скуку и стихотворную отповедь, обличающую их темати­ческое убожество.

Сочинительство мое уже не прерывалось. В семье его просто приняли к сведению, не придав этому особого значения. В классе же круг посвященных в эту мою деятель­ность заметно расширился, составляя уже человек пятнадцать.

Литературного кружка в нашей школе не было — с чего бы? Молев и Никитин — вот и все разновременно встретившиеся мне в жизни собратья по перу. Время от времени до меня доносились слухи о том, что в какой-то школе какими-то талантливыми учениками (или ученицами) издан рукописный журнал с таким-то (обязательно забавным) названием. Поэты-школьники, стихи которых печатались в "Пионерской правде" или "Ленинских искрах", не воспринимались мною реальными существами, приписанными к каким-то школам, сидящими где-то на уроках, они представлялись мне кем-то вроде инопланетян. Общения же (конечно, не с ними, небожителями, а просто с подобными мне, ушибленными стихотворством) я не жаждал искать.