Межлуние
Шрифт:
От созерцания воздушного судна ее отвлек голос графини:
— Взлетаем после окончания погрузки… Аэрин, нам надо поговорить.
— Не бойся, — шепнул ей Маргад и оставил их наедине.
«Ну, вот и все» — пронеслось в голове давы, и ее сердце сжалось от ужаса.
Первой заговорила Элизабет:
— Если ты не против, то можешь послужить нам в Илинии.
— Похоже, у меня нет выбора…
Графиня скромно улыбнулась: ответ ей понравился.
— Ты когда-нибудь бывала там?
— Нет, госпожа, — дрогнувшим голосом ответила девушка, проглотив комок в горле.
— Уверена,
— Да, госпожа, — не поднимая глаз, ответила Аэрин.
— Мне нравится твое отношение. Вот увидишь, ты ни в чем не будешь нуждаться.
Не прошло и получаса, как они взошли по раскладной лестнице в гондолу, а графиня сердечно распрощалась со своими слугами, разделив с ними вино, приготовленное к этому случаю. Нубрийцы вытянули дирижабль за канаты из-под навеса и, запустив двигатели, поднялись на борт. Пока шла подготовка к полету, Аэрин крепко держалась за поручень обеими руками и смотрела в иллюминатор, но вот трап был поднят, причальный трос отцеплен и дирижабль поднялся в небо.
С высоты птичьего полета дава увидела брошенную повозку, навес, слуг, махающих им на прощание, и обрывающиеся вниз склоны предгорий. Увидела и прежнюю, счастливую жизнь, безжалостно сожженную и развеянную по ветру, память о которой она сохранит до ухода в безлуние. Тоска защемила сердце и дава, не в силах удержать слезы жалости к самой себе, попыталась отвлечься и прислушалась к разговорам нубрийцев. То и дело слышался звонкий девичий смех: в дирижабль вместе с Грандами, Аэрин и нубрийским экипажем поднялась симпатичная кухарка, жившая вместе с северянами.
Посмотрев вдаль, дава от неожиданности вскрикнула. К ней подошла Элизабет и проследила за взглядом девушки. По дороге внизу, поднимая клубы пыли, летел черно-красный отряд кирасиров.
— Они опоздали, — успокоила ее графиня.
Аэрин не знала, что из предусмотрительности, гуманных наклонностей или… человеколюбия, Элизабет подмешала в вино медленный яд, безопасный для вампиро, чтобы слуги, беззаботно пирующие внизу, не дожили до паноптикума инквизиции. Графиня решила использовать гражданскую войну как повод, позволяющий вернуться в родную Илинию, и не беспокоилась о том, какие воспоминания об их семье останутся в Эспаоне. Сумев вырвать даву из рук инквизиции и получив, таким образом, еще один козырь, она с легким прищуром обдумывала очередной коварный замысел и улыбалась своим мыслям.
Глава вторая
По гулким сводчатым залам прокатился, приглушенный расстоянием, звонкий удар колокола. Архиагент замер на месте, почувствовав, как невидимая волна прошла через тело, оставив после себя блаженный трепет, и, прислушиваясь к эху, поднял голову к витражам, через которые прорывались струи сине-золотых потоков утреннего света. Самой судьбою к нему был направлен своеобразный призыв вернуться к неприглядной реальности: несколько часов Тарлаттус бродил по мозаичному полу между колоннами, поддерживающими резные своды, и, вдыхая ароматы ладана, перебирал четки в дрожащих руках, стараясь обуздать эмоции, а они, как необъезженные жеребцы, постоянно выбрасывали из седла и норовили затоптать ослабевшего
С точки зрения Собора он сделал все возможное для задержания еретиков, пересекших границу Эспаона, и никто под Куполом, включая Тарлаттуса, не сомневался в их намерении безвозвратно покинуть Родину. Вручив секретарю кардинала зашифрованное письмо, он ожидал официального ответа из Вилона. Только Дон Родригес, имеющий гораздо больше сведений, был способен решить, мог ли архиагент поступить иначе в сложившихся обстоятельствах.
На первый взгляд казалось, что согласно долгу пора собираться обратно в столицу для доклада. Тарлаттус поступил бы согласно логике, но возросшее на благодатной почве сомнений мучительно-горькое желание добиться поставленной цели и обрести покой отравило его помыслы. Не находя для себя подходящего места, он в порыве страстей бросался из одной стороны в другую будто дикий скакун, впервые поставленный на привязь.
Не смотря на взятые обязательства перед клиром, тревогу и нежные чувства, притягивающие его к Кармеле, Тарлаттус не хотел возвращаться к ней, пока проблема с бегством Аэрин не завершена надлежащим образом, и тем более прислуживать палачам, поскольку испытывал вину за те преступления, которые ему пришлось совершить ранее. Возможно, если это не голос разума, то, по крайней мере, совести: он боялся и противился мысли дальнейшему попиранию закона и морали и, тем не менее, разве кто-то освободил его от обязанностей супруга? Кто, если не он, клявшийся в верности, должен заботиться о безопасности жены?
Обессилев от споров с самим собой, Тарлаттус рухнул на скамью и в отчаянии схватился за голову. Бессонная ночь, плавно перешедшая в утро, довела его до грани, за которой, если выражаться словами еретиков, зияла бездонная пропасть безлуния. Такова горькая ирония сегодняшнего дня — одним еретикам и преступникам повезло немного больше, чем другим, узурпировавшим власть.
Непростительное бездействие, порожденное неуверенностью, на этот раз сыграло в жизни архиагента неожиданную роль. Прими он поспешное, необдуманное решение, и все могло бы получиться иначе.
Архиагент вздрогнул, когда послышались тихие шаги и голос секретаря:
— Прощу прощения, Брат, кардинал ожидает вас в исповедальне.
Клирик поднял лицо навстречу косым лучам света.
— Есть какие-нибудь известия?
— Мы нашли карету с мертвым возничим.
— Позвольте, угадаю? Его отравили?
Писарь удивленно поднял брови.
— Я это предвидел, — усталым голосом пояснил клирик.
Оскорбленный в лучших чувствах собеседник поджал губы. Разумеется, видеть уготованную смертным судьбу, позволено лишь Святым Ликам.
Они в молчании прошли по длинному коридору, наслаждаясь хоровым пением, и лестнице, чтобы ступить на скрадывающий шаги бордовый ковер малого зала. У дальней стены возвышалась изящная кабина, украшенная тканью в тон ковра. Указав на низкую скамью, виднеющуюся через открытый проем, секретарь покинул его общество. Тарлаттус без энтузиазма закрыл за собой дверцу, и присев, скользнул взглядом по резной перегородке между кабинками исповедальни. В полумраке не было видно того, кто сидел на расстоянии вытянутой руки.