Мгновение – вечность
Шрифт:
Измызганный, по колена в грязи, Степан не замечал дороги; легко ему было, в нем тоже все пело: не кто другой, а он, так холодно здесь встреченный, отработал за полк на разведке, и он же, когда все голосят и пляшут, выделен лидером «маленьких». Объявленному перелету на Ростов он, естественно, воспротивился. Он не мог сказать, что рвется в Р., где его примут, обласкают, осыплют нежными словами. Он говорил: дайте отдышаться. Отоспаться, орден обмыть (орден обмыть никто не напрашивался – все разбились по своим компаниям…). Потом Степан сменил пластинку. Пилотяги как хотят, детей с ними не крестить, а начальству иногда нелишне открытым текстом дать понять, с кем оно имеет дело. Он напомнил, во-первых, как противился переводу в этот полк («Вроде бы с повышением, верно? Другой бы сам побежал – я дважды отказывался. Тяжело. Из родной семьи да в чужую уходить тяжело…»). Коснулся, далее, невзгод, которые он терпел, условий работы, когда их одних оставили, бросили, как цуциков, вкалывать на разведку («Погоды – мразь, снег и дождь, облачность триста метров,
Наконец, о перелете.
Свое возвращение домой Степан обдумал и готовил тщательно.
После топтания на «пятачке», на затвердевшей, месяцами не менявшейся линии фронта, где пересчитаны все воронки и гильзы, где протер он стиральной резинкой свою полетную карту до дыр, штурман вырвался на оперативный простор, и влекло его конечно же не в полк, приютившийся, как он знал, на хуторе, а в Р., где Дуся. Отбрехался бы. «Подгуляли компаса, вкралась ошибка…» Нашелся бы, что-нибудь наплел. Но посадка не в заданной точке, а в Р. лишала маршрут, загодя обдуманный, выверенный, на виду всей дивизии осуществленный, достоинства чистоты. За штурманом потянулся бы хвост: «Не чисто сработал Кулев». Давать повод для таких разговоров он не хотел. Не смел себе позволить. Его стремительное, после сборов, возвышение вызывает недовольство, встречается в штыки: люди завистливы. Полторы тысячи километров с севера на юг Степан отмахал как по нитке, вывел свою «сибирячку», сибирского завода «пешку» на КПМ1 тютелька в тютельку. Дралкин аж присвистнул: «Так в него и уперлись, в хутор!» Занявшись перегонкой «маленьких», он продолжит свое восхождение, утвердится в роли полкового выручалы, готового по первому зову лететь куда угодно, и тем самым заткнет недовольным глотки. А одновременно заполучит кое-что и у начальства. Выцарапает для себя кое-какие льготы… Вот на что направлены его развернутые разъяснения. Ведь он не один. Выбор, сделанный Дусей, ее постоянство, ее верность ему тоже не всем по душе, а полки базируются порознь… «Сколько орденов у твоего Амета?» – хотел он с ходу спросить Дусю, когда смолкли моторы и после долгого, напряженного маршрута самолет замер на этом пожухлом, брошенном, влажном лугу, расстилавшемся перед ним шелковистой гладью, наградой за решение, за точность кропотливой штурманской работы. Перелет на Дон был им выношен, он провел машину и сел не в Р., между прочим, ради нее, чего Дуся, к сожалению, не поймет. Не оценит. Профессиональные тонкости – не женского ума дело…
Не поддался порыву Степан. «Я здесь!» – крикнул он Дусе в трубку.
«Три ордена у Амета, – сказал он себе. – У меня – два… Пока». Пока не рассмотрен, не утвержден наградной лист, составленный и посланный до ухода Кулева из полка.
«А если бы еще задержали, оставили в распоряжении командующего?» – задавался Степан мечтательным, волнующим вопросом…
Результаты разведки командующий рассматривал лично.
Дважды вызывал штурмана в свою натопленную, чистую, с высоким фундаментом избу-шестистенку. Выслушивал его, водя кривым пальцем по своей карте, покрывавшей кухонный стол, с любопытством, неслышно передвигаясь в мягких чесанках, заглядывал в штурманскую замусоленную двухкилометровку. Его слабостью, надо думать, было чтение фотодокумента, дешифровка. Планшет немецкого аэродрома он разглядывал неторопливо и пристально, смакуя каждую деталь. Отложив лупу в сторону, тихо, почти растроганно сказал: «Произведение искусства…»
Что мог ответить штурман?
Он следил за генералом и слушал, не сводя с него темных глаз, не мигая, почти не дыша.
…Когда в просветах между снеговыми разрядами напоролись они на взлетно-посадочную полосу, – только она, полоса, пробитая авиационными колесами на километр, была перед ними, – Дралкин крикнул: «Штурман, шасси!» – «Что?!» – оторопел Кулев. «Шасси!» – взревел тихоня Дралкин, белея глазами, и он, Кулев, ничего не понимая, но повинуясь, быстро перевел кран на выпуск. «Щитки!» – так же непреклонно, вслух подстегнул себя летчик. Послушно исполняя его команды, выпуская шасси, Кулев видел справа и слева от набегавшей посадочной полосы немецкого аэродрома, куда они заходили, «юнкерсы»; они стояли несимметрично, тесно, в два-три ряда… Кровь сошла
Так был получен фотопланшет, восхитивший генерала. «Произведение искусства, – повторил он, снова беря лупу, не в силах оторваться от склеенной полоски кадров. – Шедевр». Фронтовая судьба впервые оставила Степана наедине с человеком, олицетворявшим собою власть, всегда для штурмана необъяснимо привлекательную, оставила в момент полной к нему расположенности командарма. Член Военного совета, полушубок которого из романовской овцы мелькнул перед окоченевшим стрелком-радистом на льду финского озера, оставил память о себе медалью «За отвагу»; проплывший на походных носилках генерал Еременко сказал ему: «Всем сердцем прошу». Степан сделал, что мог, а Героем стал Кашуба; бритоголовый флаг-штурман едва его не погубил; а пехотный генерал, командарм, вместе с ним, штурманом, вошел в обсуждение профессиональной проблемы… «Цельная, без просветов, панорама, все снимки впритык, – говорил штурман, подбирал необходимые, точные слова, боясь, как бы ровный, тихий голос его не сорвался, не выдал волнения. – Даже с небольшим перекрытием… Вот, – осторожно, мизинчиком, показал Кулев, чувствуя настроение генерала; его благоволение экипажу. – И без размывов». – «Но как же вы построили маршрут?» – спросил генерал, завороженный деянием экипажа. Пискнул телефон, он снял трубку. «Федор Тарасович? Какими судьбами? – Лицо генерала радостно осветилось, он откинулся на стуле. – Назначен к нам?.. Доклад по телефону не принимаю! Отставить, полковник Раздаев, отставить!.. Прошу представиться и доложиться лично, только так! Непосредственно и как можно скорее. Транспорт есть? Жду!..» – «Полковник Раздаев – мой комдив», – осторожно вставил Кулев. Узнать это генералу было приятно. «Весь Сталинград прошел с Раздаевым», – проникновенно добавил Кулев, вспоминая, как шпынял его полковник на КП майора Егошина. – Летчиков не обижал, сам же летал безотказно, весь Сталинград… Очень душевный командир!»
Чутье Кулеву не изменило.
Представление, сделанное под диктовку командующего и им же подписанное, гласило: штурману – Красное Знамя, летчику – Красную Звезду, стрелку-радисту – медаль «За отвагу». «Ты у меня, Дралкин, как за каменной стеной», – сказал он тогда, давая летчику понять, что это он, штурман, его слова, вовремя сказанные, все определили, а не случись его, Кулева, на докладе, сидели бы они с носом… Чьей находчивостью, чьей отвагой получен шедевр воздушного фотографирования, значения не имеет, главное – подать товар лицом. Что и сделано. Поэтому никаких обид. Благодарить и кланяться, кланяться и благодарить.
…В приятных воспоминаниях и светлых мыслях коротал Степан дорогу на аэродром.
Взвод танков, прошедший накануне через луг, спихнул в кювет «гуся», передвижной подъемник. Техники с утра впрягли в «гуся» лошадку, пытаясь выдернуть кран, средст-
во малой механизации, из ямы, залитой вешними водами. Кран, доставленный для ускорения ремонтных работ, не поддавался, заваливался, угрожая придавить спасателей вместе с животиной. «Ну, работнички! – приглядывался к техникам Степан. – Руки – как крюки, простого дела не сделают…»
Дралкин ждал его возле самолета с прогретыми моторами.
Вальяжность в лице летчика была непривычной – Григорий будто за ночь подобрел, прибавил в весе.
– Выспался? – спросил Кулев.
– На ужин будили – не встал, – улыбнулся летчик. – После ужина опять будили. Витька Горинов, Иван Бахтеев… Серега Муравлев, тот вообще оседлал меня, как мула: «Поехали!»
– Как мула, – хохотнул Кулев.
– Я и от него отбился.
Перечислив отраженные атаки, Григорий объяснил, что же он в конечном счете отстоял:
– На чистой постели, в трусах, в майке, часов-то десять без просыпу! Худо ли?
– Да записочка в головах, с нежными словами, – подбросил штурман, продолжая улыбаться. – Не знаю, какую Бахареву приглашал нынче антифашистский комитет в Москву, а только прошлый год, под Сталинградом, я одну Бахареву с вынужденной вытаскивал. Было дело. Припухла – будь здоров… Немец прет, а она постирушку затеяла, голову моет…
– Голову? Она! – сказал Дралкин. – На Елену Бахареву похоже…
– С гонором девица: предложил «ЗИС» – отказалась. Тут, я слышал, она космы кое-кому за своего инструктора драла…
– Не драла…
– Фигурально. В Москве на трибуну не выпустили, она, значит, здесь с праведной речью выступила… Давно не виделись?
– Три года. Кулев присвистнул.
– Письма писала?
– Елена?
«Григорий Сергеевич, – написала Лена в оставленной ему записке, – как я хотела вас повидать, вспомнить нашу пролетевшую молодость и тех, кто ушел на фронт. Все старое помнится ярко. Я почему-то мало кого встретила за эти годы. Из настоящих встреч была одна. Я бы вам рассказала все. Сейчас вы бы поняли меня, не как тогда, на водной станции, когда мы показались друг другу чужими. Ваш уход из аэроклуба я сильно переживала, терялась в догадках. Командир отряда Добролюбов погиб, Володька Сургин получил Героя, воюет под Ржевом. Я очень вас ждала, ведь такие встречи случаются редко, вот и наша не состоялась. Ох и ох. Пишите, я вам сразу отвечу. Е. – Бахарева».