Мгновения. Мгновения. Мгновения… (сборник)

Рождественский Роберт Иванович

Люди расходились буднично и деловито. Они сворачивали знамена и транспаранты.

Незабываемая встреча с любимым Президентом благополучно завершилась.

Сказка с несказочным концом

Страна была до того малюсенькой, что, когда проводился военный парад, армия маршировала на месте от начала парада и до конца. Ибо, если подать другую команду, — не «на месте шагом..», а «шагом вперед…», очень просто могла бы начаться война, Первый шаг был бы шагом через границу, Страна была до того малюсенькой, что, когда чихал знаменитый булочник (знаменитый тем, что он был единственным булочником в этой стране), — так вот, когда он чихал троекратно, булочники из соседних стран говорили вежливо: «Будьте здоровы!..» И ладонью стирали брызги со щек. Страна была до того малюсенькой, что весь ее общественный транспорт состоял из автобуса без мотора. Этот самый автобус — денно и нощно, сверкая

никелем, лаком и хромом, опершись на прочный гранитный фундамент перегораживал Главную улицу И тот, кто хотел проехать в автобусе, входил, как положено, с задней площадки, брал билеты, садился в удобное кресло и, посидев в нем минут пятнадцать, — вставал и вместе с толпой пассажиров выходил с передней площадки — довольный — уже на другом конце государства. Страна была до того малюсенькой, что, когда проводились соревнования по легкой атлетике, все спортсмены соревновались (как сговорившись!) в одном лишь виде: прыжках в высоту Другие виды не развивались. Ибо даже дистанция стометровки пересекалась почти посредине чертой Государственнейшей границы, На этой черте с обеих сторон стояли будочки полицейских. И спортсмен, добежав до знакомой черты, останавливался, предъявлял свой паспорт. Брал визу на выезд. Визу на въезд. А потом он мучительно препирался с полицейским соседнего государства, который требовал прежде всего список участников соревнований — (вдруг ты — хиппи, а не спортсмен!). Потом этот список переводили на звучный язык соседней страны, снимали у всех отпечатки пальцев и — предлагали следовать дальше. Так и заканчивалась стометровка. Иногда — представьте! — с новым рекордом. Страна была до того малюсенькой, что жители этой скромной державы разводили только домашнюю птицу и не очень крупный рогатый скот (так возвышенно я называю баранов). Что касается более крупных зверей, то единственная в государстве корова перед тем, как подохнуть, успела сожрать всю траву на единственной здешней лужайке, всю листву на обоих деревьях страны, все цветы без остатка (подумать страшно!) на единственной клумбе у дома Премьера. Это было еще в позапрошлом году До сих пор весь народ говорит с содроганьем о мычании этой голодной коровы. Страна была до того малюсенькой, что, когда семья садилась за стол, и суп оказывался недосоленным, глава семьи звонил в Министерство Иностранных Дел и Внешней Торговли. Ибо угол стола, где стояла солонка, был уже совершенно чужой территорией со своей конституцией и сводом законов (достаточно строгих, кстати сказать). И об этом все в государстве знали. Потому что однажды хозяин семьи (не этой, а той, что живет по соседству), руку свою протянул за солонкой, и рука была арестована тут же! Ее посадили на хлеб и воду, а после организовали процесс — шумный, торжественный, принципиальный — с продажей дешевых входных билетов, с присутствием очень влиятельных лиц. Правую руку главы семьи приговорили, во-первых — к штрафу, во-вторых (условно) — к году тюрьмы… В результате несчастный глава семейства оказался в двусмысленном положенье: целый год он после — одною левой — отрабатывал штраф и кормил семью. Страна была до того малюсенькой, что ее музыканты с далеких пор. играли только на флейтах и скрипках, лишь на самых маленьких скрипках и флейтах! Больше они ни на чем не играли. А рояль они видели только в кино да еще — в иллюстрированных журналах, Потому что загадочный айсберг рояля, несмотря на значительные старанья, не влезал в территорию этой страны. Нет, вернее, сам-то рояль помещался, но тогда исполнителю не было места. (А играть на рояле из-за границы — согласитесь — не очень-то патриотично!) Страна была невероятно крохотной. Соседи эту страну уважали. Никто не хотел на нее нападать. И все же один отставной генерал (уроженец страны и большой патриот) несколько раз выступал в Сенате, несколько раз давал интервью корреспондентам, центральных газет, посылал посланья Главе государства, в которых решительно и однозначно ругал профсоюзы и коммунистов, просил увеличить военный бюджет, восхвалял свою армию. И для армии требовал атомного оружия!

Кеннеди (из статьи «Западнее Атлантики»)

А я ничего не знал о том, что произошло в этот день. Ничего не знал… Большой гостиничный лифт двигался медленно, останавливался на каждом этаже. На седьмом, на восьмом, на девятом. А мне был нужен шестнадцатый…

И на каждом этаже входили и выходили люди, отрывисто стучала дверь, и лифт полз дальше, и почти все было обычным.

Почти все было обычным. Кроме одного: плакала негритянка-лифтерша. Она всхлипывала очень тихо, она стояла, уткнувшись в угол, странно качала головой и плакала. Когда очередной пассажир, входя в лифт, называл свой этаж, она не улыбалась ему и не говорила, как принято: «Йес, сэр». Она продолжала плакать. А я ничего не знал о том, что произошло в этот день…

Собственно, мало ли отчего человек может плакать! Возможно, у лифтерши умер кто-нибудь из близких. Впрочем, почему обязательно умер? В конце концов, она могла просто поссориться с возлюбленным. Поссорилась вчера, а сегодня вспомнила об этом. Вспомнила и пожалела… Странным было только то, что лифтерша плакала тогда, когда плакать не положено. Плакала на работе… Ведь я ничего не знал о том, что произошло в этот день…

В Чикаго мы прилетели поздно ночью. Почти час добирались до отеля. Все-таки успели поспать. Правда, не очень много. Потому что безоговорочная программа нашего пребывания в Штатах опозданий не терпела. И по этой самой программе утром, сразу же после завтрака, мы должны были осматривать город Чикаго… В ушах стоял гул самолета, и казалось, что мы все еще летим. Летим вместе с гостиницей и широкой поролоновой постелью. Летим вместе с прохладным душем и белесым окном телевизора. Ощущение полета усиливалось еще и тем, что на телевизионном экране шел репортаж с какого-то аэродрома. Большой самолет подруливал к зданию аэровокзала. Подруливал он медленно и осторожно. Телеоператор показывал поочередно то пеструю толпу встречающих, то надвигающийся на камеру самолет. Кого встречают? Кто прилетел? Куда? Зачем? Непонятно. (Потом я вспомню об этом. Потом память десять раз прокрутит эти кадры. Прокрутит, укрупнит, выберет самые важные…) Застыл самолет. Подали трап. Почему-то слишком долго не открывается дверь. Очевидно, тот, кто прибыл на этом самолете, не торопится. (А мне надо торопиться. Пожалуй, внизу, в холле, уже ждут.) Наконец дверь самолета открывается… Кто это? Ага, ясно, — Джон Кеннеди — президент Соединенных Штатов. А куда это он, интересно, прилетел? Надо бы разобрать надпись на здании аэропорта… Вот она, крупно — «Даллас»… Ладно! Мне пора. Вечером все узнаем из газет…

Лифтерша плакала и покачивала головой… С того времени, как я смотрел прилет Кеннеди в Даллас, прошло три часа. И конечно же мне и в голову не могло прийти, что слезы лифтерши — это прямое продолжение утреннего телевизионного репортажа. Страшное продолжение. Ведь я ничего еще не знал. Я просто поднимался в лифте, ждал своего этажа и кое-как старался осмыслить город, по которому мы только что промчались на автобусе. Единой картины не получалось. Мельтешили, путались дома. Удивлял простор озера, необыкновенно ровный, спокойный, будто нарочно контрастирующий с угловатостью кварталов… Таращили глаза рыбы в аквариумах Биологического музея. То и дело накатывался, начинал звучать голос гида, рассказывающего о знаменитом чикагском пожаре. Петляла и грохотала лента городской «надземки». Полз по стеклянной стене великолепного небоскреба оранжевый воздушный шар — реклама стирального порошка. И почему-то толпы людей стояли у витрин магазинов и кафе, когда мы подъезжали к гостинице. Люди смотрели на экраны телевизоров. Смотрели тихо и угрюмо… А гид сказал: «Наверно, передают что-то интересное…» Все эти три часа гид ездил с нами, он, как и мы, ничего не знал о том, что произошло в этот день.

Явное неведение, очевидно, было написано у меня на лице. Потому что, когда лифт остановился на шестнадцатом этаже и я хотел выйти, один из пассажиров притронулся к моему плечу и глухо сказал: «Прэзидент из дэд…» Я оглянулся. Человек, сказавший эти слова, смотрел мне в глаза. Он смотрел так, будто от меня что-то зависело, будто я могу что-то изменить… А я не понимал, чего он хочет. И никак не мог уловить смысл услышанной фразы. Потому что она означала: «президент мертв…» А это не могло быть правдой. Никак не могло. Ведь я сам видел по телевизору, как Джон Кеннеди прилетел в Даллас. Я это видел сам всего несколько часов назад. А за это время с президентом ничего не могло произойти… Наверное, я не понял фразы. Наверное, она означает что-то другое… Но тут я заметил, что все, кто был в лифте, смотрят на меня. И что лифтерша тоже смотрит. Смотрит, хотя по ее темным щекам быстро-быстро бегут слезы. И она не вытирает их. А на работе ей плакать не положено. На работе ей положено улыбаться. Что бы ни случилось… Дверь лифта закрылась. Кабина ушла вверх, и цифры над дверью поочередно загорались и гасли: семнадцать, восемнадцать, девятнадцать… А я стоял и все еще не мог поверить в эту фразу: «Президент мертв…» Я смотрел на вспыхивающие цифры, словно ожидая: сейчас лифт вернется! Сейчас он обязательно вернется! И мне скажут, что я ослышался. И лифтерша не будет плакать. А будет улыбаться. Как всегда… Загорались и гасли цифры. Лифт полз все выше, выше, выше…

Двадцать второго ноября 1963 года в техасском городе Далласе был убит Джон Ф. Кеннеди — президент Соединенных Штатов Америки… Об этом дне уже написаны толстенные книги, об этом дне созданы длинные, подробные фильмы. Книги я читал, фильмы видел. Но никакая книга, никакой фильм так и не смогут перебить моего собственного самого сильного впечатления об этом дне. И о днях, которые были после…

Америка в конце ноября шестьдесят третьего года была странной Америкой. На себя она не походила. Америка растерянно пожимала плечами, явно не понимая: что же случилось? И как это могло произойти? Пусть на несколько дней, но исчезло традиционное американское самодовольство. Не было его. А вот слез было много. Причем — искренних слез… Над Чикаго стояли тучи — темные, тяжелые, неподвижные, будто слепленные из асфальта. И небоскребы казались фантастическими столбами, соединяющими асфальт земли с асфальтом неба… Улицы были пустынными. Вся Америка сидела у телевизоров. Темп жизни, ритм городов резко замедлился… Нахлынувшая откуда-то тишина нарушалась только полицейскими машинами, которые проносились под окнами с истошным, раздирающим душу воем. И почему-то всем становилось ясно, что полиция опаздывает. Опять опаздывает. Снова опаздывает. Уже опоздала…

Сразу же стали более заметными на улицах непонятные, жалкие люди, семенящие по тротуарам, бессмысленно и нелепо улыбающиеся. Прежде эти люди прятались в толпе. А сейчас толпы не было… Один из таких людей — пожилой, горбоносый, с очень загадочным выражением лица — поймал нас у выхода из гостиницы…

— Русские? — спросил он, прислушавшись к нашему разговору.

— Русские…

— Скажите, у вас есть связь с вашим генеральным штабом?..

— О чем вы, папаша?..

Старик подмигнул нам и достал из кармана сигарету. Потом, таинственно озираясь, он разорвал ее пополам, положил одну половину на левое плечо, другую — на правое.

— Слушайте меня внимательно… Надо срочно, совершенно срочно передать в Москву: если Советы хотят напасть на Америку, то делать это нужно именно сейчас! Немедленно! Вы поняли? Вы передадите?..

— Ладно, мистер! — сказал один из нас. — Ладно… Успокойтесь… Все будет в порядке.

Несчастный старик снова подмигнул и пошел по улице. То и дело он останавливался, смотрел куда-то вверх, разводил в сторону руки, будто делая зарядку… А я еще раз подумал о том, что любая война не проходит для людей бесследно. Ни горячая. Ни холодная…

Телевизор в номере перегрелся, и от него шло теплое дыхание, как от печки. Еще бы: ведь экран светился не переставая… Примерно через час после убийства Кеннеди по телевидению был показан короткий и пронзительный фильм о том, что произошло в Далласе. Даже не фильм, а несколько кадров. Минут на пять. Эти любительские кадры обошли потом экраны всего мира. А в тот вечер нам даже почудилось, что вновь вернулась эпоха немого кино. Потому что скорбные кинокадры эти показывались бесконечное количество раз. Показывались без музыки. И без комментариев. (Комментарии начались после. Комментарии к этому фильму идут до сих пор. И будут идти еще долго.) В полной тишине вереница машин заворачивала за угол. Беззвучно открывались рты людей, которые приветствовали Джона Кеннеди. В полной тишине машина президента, готовясь нырнуть под виадук, поравнялась с неприметным зданием книжного склада. В полной тишине дернулась голова Джона Кеннеди… Неслышно заметались по улице, куда-то побежали люди, кто-то упал… Один из охранников впрыгнул на президентский автомобиль. Машина прибавила скорость… Все!.. И — с самого начала. И — еще раз. И — снова. Фильм повторялся, повторялся, повторялся…

Потом телезрителям были предложены другие фильмы, другие репортажи. Уже озвученные. Устало и опустошенно отвечал на вопросы журналистов хирург местного госпиталя. Делал заявление начальник далласской полиции. Говорили свидетели. На экране появлялись разные лица, слышались разные голоса, назывались разные фамилии. Потом одна фамилия стала звучать все чаще и чаще… «Ли Харви Освальд», — с особым ударением произносил диктор. «Ли Харви Освальд — вот он… Этот человек подозревается в убийстве президента…» Сначала подозреваемых было несколько. Потом остался один. Птичье личико Освальда почти не сходило с экрана. Показывали Освальда тогда, когда он шел на допрос. И тогда, когда он шел с допроса. Демонстрировали вещественные доказательства — винтовку с оптическим прицелом. Поражались меткости убийцы… Освальд был и на завтрак, и на обед, и на ужин. Даже ночью все его проходы с допросов и на допросы повторялись по несколько раз. Говорил он мало. И почти всегда одно и то же: «Я ничего не знаю…», «Я никого не убивал…», «Почему мне не дают встретиться с адвокатом?..» Обреченный, несчастный монотонный голос Освальда никого не трогал, никого не задевал. Но о самом Освальде, вернее, о тех, кто стоит за ним, говорили всюду. Америка постепенно приходила в себя. Америка скрупулезно подсчитывала убытки, связанные с убийством своего президента…