Мгновения. Рассказы (сборник)
Шрифт:
– Я еще хочу…
Он понял и шутливо повторил ее недавнюю фразу:
– Мы идем с вами по жердочке через пропасть. К чему это приведет? Обломится жердочка – и мы в бездне разобьемся о камни.
– Ну и пусть! – ответила она с каким-то вызовом. – В лунную ночь совершаются самые тяжкие преступления.
Он снова коснулся ее губ, чувствуя как они шевельнулись под его губами, выдыхая:
– Хочу преступления, хочу преступления…
И плотно прижималась к нему всем телом, закрыв глаза, терлась щеками и подбородком о его, ищущий рот, и раз, когда на миг он перестал касаться ее, она, попросила шепотом.
– Еще, еще… Господи, какие у тебя хорошие губы…
Он длительно целовал ее, гладил ее спину и бедра со снисходительной нежностью баловня женщин.
Внезапно она вырвалась, оттолкнула его и быстро пошла прочь по
Он догнал ее.
– Подождите! Куда вы?
– Я не могу, – сказала она, задыхаясь. – Что вы со мной делаете?
– Да что случилось? Куда вы заспешили?
– Ничего не случилось. Просто пора уже сказать «до свидания».
– Сядем. Вот скамья. Сядем, пожалуйста.
– Мне хочется упасть на землю, а не сесть – сказала она с тоном насмешливо к нему. – Вы измучили меня.
Он так решительно сдавил ее, так притиснул к себе, что у нее синевато блеснули сжатые зубы, она выдохнула:
– Мне больно.
– Хорошая моя, вы рассердились?
– Я хочу, чтобы это было, – прошептала она ослабленно. – Или вы меня боитесь? Или себя?
– Перестаньте говорить глупости, – грубовато прервал он, все теснее обнимая ее, покорную, и вместе с ней качнулся к деревянной скамье под тополем.
Потом они сидели на этой скамье, и она непослушным голосом говорила:
– Ты хороший! Но почему так все получается? Я хочу, чтобы ты был сегодня, сейчас мой, а я твоей. Мой, понимаешь? Ведь это разные слова – «полюбить» и «влюбиться». Полюбить – это навсегда, на целую жизнь. А влюбиться – это как наваждение, как сон… на несколько дней, на одну ночь, на один час, и пусть будет как у нас, пусть так!..
И дышала на его руку, целовала в ладонь.
«Как это все театрально, – думал он с отвратительным самоунижением к своей невоздержанности. – Какие пошлости говорим, какие несуразности делаем. Кому это нужно – ей, мне? Любовная игра от крымской лени, и я изображаю сорокалетнего пресыщенного повесу, а она – женщину без условностей, обманывающую себя фразами о влюбленности. Прости меня, грешного, неужели так, в игровом обмане, мы пытаемся бежать от самих себя?»
Предел и надежда
Я пытался найти слово, а оно было связано с чем-то прощальным, с каким-то грустным значением, завершающим смысл, целую жизнь.
Неужели это слово – «последнее»? Последний час? Последний вечер? Последняя любовь? Последняя страница?
В этом слове должна быть в перелеске, на бугре полуразрушенная церквушка, пронзающая одинокостью среди полей, предзимний крик галок над заросшими бурьяном куполами и стальная темь пруда, старая плотина…
В этом слове – утрата надежды, затихающие шаги, обрыв следа впереди и такое безысходное состояние человека, вдруг узнавшего свой неизбежный день, и это несравнимо со всеми страстями человеческой жизни.
Но вместе с тем «последнее» – это предел, за которым неизбежность неведомого начала – новой земли, новой надежды, новой страницы?
Париж, воскресенье
Воскресный Париж безлюден. Все еще спят за плотно закрытыми жалюзи, за розовеющими занавесями мансард, спят и машины у обочин тротуаров, под платанами. Успокоено поблескивают, не отражая будничную толпу, витрины закрытых магазинов, и за опущенными решетками ювелиров дремлют драгоценные портсигары, золотые кольца, роскошные ожерелья, как-то потерявшие нужность в часы утреннего покоя вместе с этими словно брошенными машинами у подъездов домов.
В уже открытых уличных кафе столики по-раннему сдвинуты, стулья перевернуты, посетители редки: Париж спит часов до одиннадцати.
Ближнее кафе, куда я зашел купить сигареты, еще не заполнено, лишь трое посетителей пьют кофе подле стойки.
В углу дремотно шуршит музыка, сам хозяин, толстенький, добродушный, механическим ножом режет только что принесенные девушкой из соседней кондитерской длинные хрустящие булочки, подмигивает молодому человеку с тонкими усиками, говорит намекающе:
– …Ее оставил в постели? Выпьешь чашечку и опять к ней? Завидую тебе, Жан. Я уже старик для забавы. Мои воскресные утра – вот с булочками, и слава Богу…
Высокая девушка, принесшая булочки, проворно моет бокалы и смеется, поглядывая на молодого человека, говорит не без вызова:
– Ты только не замучай ее, Жан. Я думаю, ты все делаешь очень серьезно. Ты деловой парень.
Молодой человек молча кладет деньги на столик и, выходит, засунув руки в карманы узких джинсов, обтягивающих его спортивный зад.
Я тоже выхожу из кафе и иду по парижским улицам, довольный своей затерянностью в свободном одиночестве.
В полдень Париж напоминал южный город, на Больших Бульварах многолюдно, пестро, шумная толпа обтекала, окружала какую-то испанского вида женщину, с резко подведенными глазами, гадающую по линиям ладони наглолицему подростку. В толпе что-то ему советовали, а возле огромных реклам кинотеатра «Парамоунт» продавали каштаны, распространявшие манящий на краю тротуара, не обращая на толпу внимания, целовались два лохматоволосых существа в длинных пальто, а вокруг гарь выхлопных газов, газетные киоски, так густо, плотно завешанные цветными обложками иллюстрированных журналов с роскошными телами и ликами манекенщиц, что в глубине киосков, за этой завесой почти не виден позевывающий от духоты продавец; в кинотеатре «Нептун» порнофильм «Моргана и нимфы»; на площади Клиши – другой фильм, «Эротика Парижа», на плас Пигаль – кинотеатр ужасов, – террор, Дракула, женщина-вамп; неподалеку магазин «секс шоп», где в академической тишине молчаливые люди разных возрастов, не подымая глаз, неторопливо просматривают, книги, посвященные вариантам и вариациям любви; игральные бары с разными установками – от имитированных автомобильных гонок до снайперских винтовок, нацеленных в силуэты; здесь можно купить искусственный «вибратор» для больных женщин («самый эластичный, самый гигиеничный»), популярные пластинки и посмотреть через глазок фильм-стриптиз, опустив франк в автомат; рядом с барами дорогие витрины, кричащие модными сорочками, костюмами, элегантными галстуками; самодовольные ювелирные магазины, кричащие золотом и бриллиантами, как сама пресыщенность; вблизи этого богатства непроспанные, накрашенные девочки выглядывают из подъездов с протяжным призывным «Алю-ю-у?» Вблизи подъездов молодые люди с курчавыми височками сутенеров вкрадчивой скороговоркой предлагают адреса; под тентами уличных кафе, за столиками, покрытыми красными и белыми скатертями, сидят и протяженно пьют аперитив, оранжад, кока-колу, минеральную воду, при этом с равнодушным любопытством глазеют на проходящую мимо толпу, что в общем-то так привычно для парижан, непонятно когда работающих, бывающих в семье; пожилые дамы высокомерно гуляют с собачками, одетыми в жилеты; шоколадные красавицы-мулатки выделяются в толпе женственно-узкой раскачивающейся походкой; толкаясь на углах, тонконогие, высокие негры поглядывают на них вожделенно; группы седых некрасивых американок то и дело щелкают фотоаппаратами, выказывая смехом вставные зубы; а вот букинистические киоски на берегу Сены с самым немыслимым разнообразием выставленных здесь репродукций и книг, постоянно окруженных парижскими библиофилами, и рядом уходят к небу готические башни Нотр-Дам – внутри звучат фуги Баха, идет воскресная месса. А по соседству с Нотр-Дам, на Сите, под платанами, – маленький птичий рынок, как-то по-детски озвученный желтыми попугайчиками в клетках. Степенные косматолапые голуби с бирюзовыми глазами; тут же беспрестанно жуют, двигая носами, кролики; красные галльские петухи вскрикивают с драчлив рыцарским вызовом при мимолетном взгляде друг на друга; всюду юные лица, смех, щебет птиц, воркование голубей, говор стариков, продавцов, непримиримая воинственность петухов придают этому дню неизбывность, милую пестроту жизни многомиллионного города, который напоминает мне мое детство в замоскворецких переулках, совсем непохожих на Париж, с русской прелестью прохладных задних дворах, с возней голубей в нагульниках, пронизанных через щели солнечными нитями, с чириканьем воробьев в сараях, неповторимо пахнущих березовыми дровами, под жареной коноплей и перьями – запахами моего детства.
Венеция
Мчались по прямому шоссе мимо бензоколонок, гигантских рекламных щитов, предлагающих самое вкусное пиво «Перони», комфортабельные фордовские машины для Европы, мимо радиальных ракушек «Шелл», шестиногих драконов, изрыгающих из пасти красное пламя высокооктанового бензина, мимо придорожных ресторанов, видневшихся на холмах вокруг острокровельных средневековых замков. Подобно трубам дредноутов, дымили заводы, над садами – и вдруг появилось раздражение против нескончаемых заводских эскадр на обетованной, обласканной когда-то Богом земле.