Мгновения. Рассказы (сборник)
Шрифт:
– У вас греховно разыгралось воображение, – сказал я, изо всех сил сопротивляясь разъедающей циничности недоброго ума Журавлева, который точно бы мстил за что-то, неизвестное мне, о чем можно было только догадываться.
Что было у него? Несчастная семейная жизнь? Ложь между ним и его женою?
– Дуракам оставим это, – покривился Журавлев.
– Не буду говорить неприятное вам. Кончено. Однако наш рейс все не объявляют. Когда же вылетим? Пойду, узнаю.
– Подождите, – сказал я с головокружительной дерзостью. – Вы любите свою жену?
– Безумно, – прошептал он, почти не разжимая зубов. – До самоубийства.
– И вы ревнуете ее?
– А знаете ли вы разницу между любовью и ненавистью? Не переходит ли одно в другое?
И, шурша материей элегантного пиджака, он зло оттолкнулся
А я смотрел на его спортивную спину и думал о том, что вот объявят посадку и я полечу в Западный Берлин с несчастным человеком, выбравшим свое несчастье как счастье.
Падение
Мы ехали на юг в хорошем настроении, сидели после завтрака в вагоне-ресторане, пили сухое вино, наслаждаясь бездельем, оторванностью от Москвы, припекающим, уже крымским солнцем, отчего широкие зеркальные стекла казались увеличительными, и мне был приятен мой сосед по купе, архитектор лет сорока восьми, по-летнему, с небрежностью распахнувший воротник рубашки без галстука, и был приятен этот курортный вагон-ресторан, его столики, которые мой сосед с ироническим выражением время от времени оглядывал сквозь дымок сигареты, задерживая внимание на женских лицах. Я замечал: встречая ответный взгляд, он улыбался, и мне подумалось, что был он баловень женщин и ему нравилась мимолетная эта игра. А между тем мы говорили об архитектуре, где я совершенно не был сведущ, и он охотно рассказывал, что родившаяся Божьей милостью архитектура всегда «с вычетом машиноподобного двадцатого века» была рукотворной. Сейчас же зодчество – искусство промышленное, если позволительно назвать это искусством, при разухабистом господстве строителей, поэтому уютную старушку дворянско-купеческую Москву загромоздили домами наподобие ящиков из-под пива и пирамидальными дылдами-небоскребами типа двенадцатиэтажных зажигалок.
Он повертел в руке изящную газовую зажигалку и, поигрывая ею, спросил:
– А любите ли вы александровский классицизм эпохи Отечественной войны тысяча восемьсот двенадцатого года? Знаете ли Щуко, творившего в Петербурге, Жолтовского в Москве? Большие окна, высокие потолки, много света. Дивные таланты! А петербургский классицизм Николая Второго… Черт побери, посмотрите, какая прелесть! Все-таки ничего нет совершеннее линий женского тела! – неожиданно сказал архитектор, провожая улыбкой высокую молодую женщину, проходившую в эту минуту мимо нашего столика в конец вагона и опахнувшую нас запахом весеннего ветерка. – Вот увидите, она сейчас оглянется, – вполголоса добавил он, сощуриваясь ей вслед.
Ее волосы, цвета светлой бронзы, плавно скользили по ее спине, она шла, ровно переступая узкими каблуками, и странное несоответствие цвета волос, черной сумочки на тонком ремешке через плечо, точеных каблуков и белых брюк вызывало неспокойное чувство женственной непростоты. И архитектор повторил:
– Она оглянется, как всякая красивая женщина, знающая, что на нее смотрят. Однако какой изящный экземпляр! Здесь природа талантливо поработала. А вы находите?
Она оглянулась. Я увидел вопросительно поднятые брови, освещенную солнцем серизну ее глаз, вроде бы чуть удлиненных, и архитектор тотчас кивнул ей с приветливым, почти нежным выражением. Она не ответила, со слабой улыбкой отвернулась, села за пустой столик в конце ресторана и, ожидая официанта, стала смотреть в окно, где все было солнечно по-южному.
– Скажите, когда вы первый раз были влюблены? – немного помолчав, спросил архитектор, наливая в бокалы вино и, видимо, по-прежнему находясь в отличном расположении духа. – Наверно, в школе в одноклассницу или девчонку с одного двора, перед которой изображали мушкетера?
– Да, вы правы, – ответил я, невольно поддаваясь легкомысленному настроению архитектора. – Случаю было угодно мне и моему другу влюбиться в одну девочку, как вы точно сказали, в одноклассницу. На танцевальном вечере мы подрались в школьном парке. И она разнимала нас, вытирала нам разбитые носы платочком и говорила, что мы оба хорошие, оба сильные, но время испанских дуэлей прошло, а кулаками драться глупо. И почему-то погладила меня по щеке, спросила: «Тебе не очень больно?» Мой друг рассвирепел, послал нас обоих к черту и ушел. Так мы с ним окончательно поссорились, о чем искренне жалею: с фронта он не вернулся. И все это было за месяц до войны.
– Понимаю. Но… у вас с ней что-нибудь получилось? Интересно, как у вас было первый раз? – спросил нестеснительно архитектор и с задумчивым удовольствием отпил вино, посмотрел на ослепительные в высоте облака за нагретым стеклом. – Боже мой, как пролетело время!.. Так как же у вас было, если это удобно, разумеется, рассказать?
– Ничего неудобного. Мне было тогда восемнадцать. Уже месяц шла война. За два дня до отправки в военное училище мы поехали с ней в Нескучный сад. Помню, как во сне, мы бесцельно бродили по тропинкам. Она была как-то странно весела: то вдруг со смехом теребила меня и просила рассказать что-нибудь смешное, то шла рядом, озорно задевая меня плечом, сжимала и отпускала мою руку. Наивный парень, я все-таки догадывался, что с ней что-то происходит необычное…
– И чем же это закончилось?
– Мы целовались до одурения, до того, что не держались на ногах, я чувствовал: у нее подгибались колени, она готова была упасть в траву, а я держал ее за плечи, боясь последнего… Нас обоих била дрожь, когда мы возвращались из Нескучного сада, неутоленные, но я был рад, что не случилось главное, после чего, казалось мне, невозможно было взглянуть на нее…
– О, какая юношеская наивность! – сказал архитектор с некоторой задумчивостью, стряхивая пепел в стеклянную пепельницу. – А у меня, представьте, все было иначе. И гораздо раньше, намного раньше. Знаете, когда я вспоминаю себя, то чудится, что в первый раз я влюбился лет пяти-шести. Жили мы тогда в Краснодаре, в южном городе, и как-то вечером отец взял меня с собой на какой-то американский фильм в летний кинотеатр. Помню, звезды вокруг экрана, дымок папирос над головами, а на экране красавица, подняв влюбленные глаза, не отрываясь, смотрела на неотразимого мужественного ковбоя, который снисходительно проводил пальцем по ее подбородку, отводил волосы с ее щеки, а она покорно тянулась к нему. Из всего фильма запомнил лишь это: ее чудное лицо и ее поднятые разрешающие все глаза. А ночью, представьте, проснулся от какого-то смутного беспокойства по чему-то утерянному, что ушло от меня за синие горы, отчего сердце разрывалось. Потом мы переехали в Москву, и, разумеется, скоро забылся и очаровательный кинотеатрик, и фильм, собственно, я его и не понял тогда.
И вот представьте, мне было лет двенадцать, мы жили на даче в Клязьме, и в одно роскошное утро я вдруг, как в сказке, вижу в нашем саду обворожительную фею – молодую женщину, в голубом подпоясанном халатике, в каких-то поразительных босоножках. Она остановилась, не без любопытства разглядывая меня. Она возвращалась с купания, через ее плечо висело махровое полотенце. Я остолбенело, должно быть, краснея от ее взгляда, пролепетал «здравствуйте», а она, со спокойным интересом, продолжала разглядывать меня, потом сказала:
«Ты Витя, кажется? Какой большой мальчик!..» И потрепала меня по волосам, пошла к дому, где на террасе раздавался баритон ее мужа. Из разговоров взрослых я узнал потом, что ее муж друг моего отца, крупный инженер, работал где-то на большой северной стройке, пребывал вдовцом, недавно женился, в Москву заехал погостить на несколько дней перед отдыхом в Сочи. Как вы, наверно, догадываетесь, дело вовсе не в нем, а в его молодой жене, в этой бронзоволосой фее. Я, конечно, влюбился в нее с такой мальчишеской отрешенностью, что ежеминутно думал, как бы скорее увидеть ее. Но она мало общалась со всеми, утром уходила в сад, с милой шутливостью объясняя свою уединенность отсутствием зеленого рая на севере. Я видел за завтраком, как она выпивала стакан молока, съедала блюдечко малины, наблюдал, как ее губы охватывали ягоды, как сдвигалось от глотков ее горло. Иногда она внезапно вскидывала голову, ловила мой взгляд, удивленно и вроде осуждающе поднимала брови, но ничего не говорила, я же замечал, или мне чудилось: что-то похожее на улыбку появлялось в ее глазах.