Мидвичские кукушки

Уиндем Джон

— Сейчас мне кажется, что лучше бы кто-то сказал об этом, — произнесла Антея. — Рано или поздно это должно произойти. Речь идет уже не о собаке или быке.

— Собаке или быке? — переспросил я.

— Собака укусила одного из них за руку; через пару минут она выбежала на дорогу перед трактором и была задавлена. Бык погнался за их компанией, потом вдруг свернул в сторону, снес две ограды и утонул в пруду у мельницы, — необычно коротко пояснил Зеллаби.

— Но это, — сказала Антея, — было убийство. Нет, я не хочу сказать, что они старались именно убить. Вполне возможно, они просто испугались или рассердились, и именно так они неосознанно реагируют, когда кто-то из них страдает. Но тем не менее это было убийство. Весь поселок знает это, и все видят, что они не понесут никакого наказания. Мы не можем позволить этому продолжаться. Они даже не испытывают никаких угрызений совести. Вообще. Вот что меня больше всего пугает. Они просто сделали это, и все. А с сегодняшнего дня они уверены, что убийство ненаказуемо. Что же произойдет с тем, кто попробует противостоять им всерьез потом?

Зеллаби задумчиво пил чай.

— Знаешь, дорогая, хотя мы и имеем прямое отношение ко всему происходящему, никакой ответственности мы не несем. Даже если когда-то мы ее и несли — что тоже под очень большим вопросом, — то ее давным-давно взяли на себя власти. Вот полковник представляет некоторые из них — Бог его знает почему. А сотрудники Фермы не могут не знать того, что знает весь поселок. Они тоже направят свой отчет, так что, несмотря на заключение следствия, власти будут знать истинное положение дел. Подождем и посмотрим, что они будут делать. Кроме того, дорогая, умоляю тебя самым серьезным образом, не делай ничего, что может вызвать конфликт между тобой и Детьми.

— Не буду, — покачала головой Антея. — Я к ним испытываю трусливое уважение.

— Голубя нельзя назвать трусом за то, что он боится ястреба, — сказал Зеллаби и перевел разговор на более общие темы.

Я собирался заглянуть к Либоди и еще к одному или двум знакомым, но к концу чаепития стало ясно, что все прочие визиты придется отложить на следующий раз, если мы не хотим вернуться в Лондон намного позже, чем предполагали.

Не знаю, что чувствовал Бернард, когда мы, распрощавшись с Зеллаби, ехали по дороге назад — он, с тех пор как мы приехали в Мидвич, говорил мало, и своего мнения о событиях не высказывал, — я же испытывал приятное чувство возвращения в нормальный мир. Мидвич вызывал у меня странное чувство, словно я соприкасаюсь с реальностью лишь чуть-чуть. Казалось, я опять оказался в прошлом. И если мне приходилось с трудом снова примиряться с существованием Детей, то для Зеллаби все это было уже давно позади. Невероятное стало для них обыденным. Они согласились с существованием Детей, и, таким образом, они взвалили на себя ответственность за них; теперь их должно было тревожить, не приведет ли такой modus vivendi [7] к краху. Чувство тревоги, возникшее у меня в напряженной атмосфере зала мэрии, не проходило.

7

Образ жизни (лат.).

Думаю, что и на Бернарда это повлияло. Я заметил, что он с повышенной осторожностью ехал через поселок, особенно мимо места, где произошла трагедия с молодым Поули. Повернув на дорогу в Оппли, он слегка увеличил скорость, и тут мы увидели четыре приближающие фигуры. Даже на расстоянии можно было безошибочно сказать, что это четверка Детей.

— Не притормозишь, Бернард? — попросил я. — Мне хочется разглядеть их получше.

Бернард сбавил скорость, и мы остановились у самого поворота на Хикхэмскую дорогу.

Дети шли в нашу сторону. В их одежде было что-то казенное: мальчики были в голубых рубашках и серых фланелевых брюках, девочки — в коротких плиссированных юбках и светло-желтых блузках. До сих пор я видел только двоих Детей около мэрии и не успел как следует рассмотреть их лица.

Дети подошли ближе, и оказалось, что они еще больше похожи друг на друга, чем я ожидал. Все четверо были одинаково загорелы и хорошо сложены. Странный блеск кожи, заметный во младенчестве, теперь почти полностью был поглощен загаром. У них были одинаковые темно-золотистые волосы, прямые узкие носы и довольно маленькие рты. Пожалуй, больше всего говорил об их чужеродном происхождении разрез и цвет глаз, но это была абстрактная чужеродность, не вызывавшая ассоциаций ни с одной из известных рас. Я был не в состоянии отличить одного мальчика от другого и сомневаюсь, что отличил бы по лицу мальчика от девочки, если бы не разные стрижки.

Вскоре я уже хорошо видел их глаза. Я успел забыть, насколько удивительны они были у младенцев, помнил только, что они были желтыми. Но глаза были не просто желтыми, они светились золотым сиянием. Это выглядело довольно странно и тревожно, но в них была и своеобразная красота. Они походили на живые полудрагоценные камни.

Я продолжал зачарованно вглядываться в лица Детей, пока они с нами не поравнялись. Скользнув по машине коротким, безразличным взглядом, Дети свернули на Хикхэмскую дорогу.

Рядом с ними я ощутил неясное беспокойство. Объяснить его причину я бы не смог, но перестал удивляться тому, что во многих семьях им без всяких протестов позволили уйти и жить на Ферме.

Мы еще немного посмотрели им вслед, потом Бернард протянул руку к ключу.

Неожиданный выстрел заставил нас подскочить. Резко повернув голову, я увидел, как один из мальчиков падает на дорогу лицом вниз. Остальные трое Детей застыли на месте.

Бернард открыл дверцу и начал вылезать из машины. Неподвижно стоявший мальчик обернулся и взглянул на нас. Под тяжелым взглядом его золотых глаз я вдруг почувствовал мгновенную слабость и смятение. Потом мальчик перевел свой взгляд дальше.

Из-за изгороди с противоположной стороны дороги раздался второй выстрел, более глухой, и затем откуда-то издали послышался крик.

Бернард выскочил из машины, и я бросился за ним. Одна из девочек опустилась на колени возле упавшего мальчика. Когда она дотронулась до него, он застонал и вздрогнул. На лице стоявшего мальчика застыло страдание. Он тоже застонал, как будто стреляли в него. Обе девочки заплакали.

Потом откуда-то издалека, из-за деревьев, скрывавших Ферму, жутким многократным эхом отдался стон, смешанный с хором плачущих юношеских голосов.

Бернард остановился. Я почувствовал, что волосы у меня встают дыбом.

Снова раздалось многоголосое завывание, сквозь которое на высокой ноте пробивался плач, а потом мы услышали топот множества ног.

Мы с Бернардом даже не пошевелились. Сначала меня удерживал на месте страх, потом — ощущение, что я здесь абсолютно лишний и просто случайно оказался свидетелем того, чего совершенно не понимаю.

Мы стояли и смотрели, как полдюжины мальчиков, совершенно неотличимых друг от друга, подбежали к упавшему и подняли его с земли. И лишь когда они унесли его, я услышал совсем другой плачущий голос, доносившийся из-за изгороди с левой стороны дороги.

Вскарабкавшись на насыпь, я заглянул через изгородь. В нескольких ярдах от нее, закрыв лицо руками, стояла в траве на коленях девушка в летнем платье; тело ее сотрясали рыдания.

Вместе с Бернардом мы перебрались через изгородь. Теперь я мог видеть человека, лежавшего ничком перед девушкой; из-под его тела торчал приклад ружья.

Услышав шаги, девушка мгновенно перестала рыдать и в ужасе подняла голову. Увидев нас, она обмякла и беспомощно заплакала.

Бернард подошел к ней и поднял ее на ноги. Я посмотрел на тело. Это было очень неприятное зрелище. Наклонившись, я попытался прикрыть пиджаком то, что осталось от головы, а Бернард отвел девушку в сторону, осторожно ее поддерживая.