Мифологемы
Шрифт:
Таким образом, говоря о началах, мы видим, что каждая история о сотворении мира порождает свою совокупность метафор, которые используются каждая по-своему. В данном случае речь шла о трех метафорах: сопричастности творению, единстве/дуализме материи и духа и скрытой идентичности самости и Другого: мы видим, что нам удалось избежать как невротичного буквализма, так и опрометчивой раскрепощенности софистов. От цепи силлогизмов этих двойных метафор мы пришли к чему-то по-настоящему жизненно важному. С помощью «мифического мышления», иначе говоря – используя воображение, мы познали глубинную связь с таинством и свою сопричастность с ним. Уклониться от этого охвата дуализма – значит избежать истинной внутренней работы. Марк Аврелий [57] две тысячи лет тому назад заметил:
57
Марк Аврелий Антонин (121-180) – римский император из династии Антонинов. Философ, представитель позднего стоицизма, последователь
И еще я ворчу, когда иду делать то, ради чего рожден и зачем приведен на свет?.. Не любишь ты себя, иначе любил бы и свою природу, и волю ее. [58] Мне все время кажется, что наше природное желание, зачастую весьма ленивое и замкнутое, также создавало изящные метафоры окончания жизни с осязаемым саваном [59] . Именно по своему природному желанию мы являемся совокупным созданием духа и увядающей плоти, и потому даже наше неумолимое следование этим образам, в конечном счете, ведет нас к границам трансцендентного. Та же самая природа, которая погружает нас в лень и сон, пробуждает нас и вызывает душевное волнение. Акт creatio [60] воспроизводится в каждый момент, независимо от нашего желания. И когда мы включаем воображение, мы раскрываемся как духовные существа в момент кульминации маскарада, который в итоге заканчивается смертью.
58
Meditations, vol. IV, p. 77. (Рус. перевод: Марк Аврелий. Размышления / Пер. с др.-греч. А.К. Гаврилова. Кн. 5: 1)
59
Метафора и символ помогают нам вступить в человеческие отношения с таинством и придать духовной сущности физическую, осязаемую форму. Таким образом, в данном случае я пользуюсь метафорой, которая говорит, что наши мифы придают живую форму таинству и проливают свет на нашу жизнь, тогда как мы с каждым днем приближаемся к смерти.
60
Creatio (лат.) – творение. – Примеч. пер.
Глава 3. Архетип младенца
Многие люди удивляются, почему в наше время миф должен у кого-то вызывать интерес. На самом деле Юнг говорит об этом совершенно прямо. В своем очерке, посвященном архетипу трикстера, он пишет: «Все мифические фигуры соответствуют внутренним психическим переживаниям и изначально порождаются этими переживаниями» [61] .
Это очень интересное утверждение, и потому оно заслуживает весьма внимательного изучения. Психика многогранна, синонимична природе и несет в себе все ее возможности. Во мне существуют святой и убийца, аскет и распутник, монах и скот. Когда какой-то образ выражается в массовой культуре, он представляет собой не что иное, как драматическое воплощение существующих в психике энергий. Как мы помним, драматизация психических энергий является незаметной; поэтому она становится доступной сознанию, когда воспроизводится в образе. Как отмечает Юнг в другой своей работе,
61
"On the Psychology of the Trickster Figure", The Archetypes and the Collective Unconscious, CW 9i, par. 457.
Мифы – это изначальные проявления предсознательной психики, непроизвольные высказывания о событиях в бессознательной психике, но менее всего – аллегории физических процессов. [62]
Итак, что же представляют собой эти изначальные проявления и что мы можем из них узнать?
Начнем с того, что имаго младенца распространено очень широко; оно очень часто проявляется в наших сновидениях, во время бодрствования и в наших фантазиях. Слишком часто мы упрощаем образ ребенка, который становится «всего лишь» воспоминанием о нашем детстве. (Даже если бы так оно и было, несомненно, это имело бы для нас очень важное психологическое значение, ибо архаичные образы детства во многом формируют нас именно такими, какие мы есть.) Юнг еще больше углубляется в этот образ, замечая, что «мотив младенца представляет собой предсознательный, младенческий аспект коллективной психики» [63] . Но что это значит?
62
"The Psychology of the Child Archetype", ibid., par. 261.
63
"The Psychology of the Child Archetype", par. 273.
Образ ребенка при рефлексии порождает у нас много ассоциаций. Какая из них является основной, какая объясняет наше сновидение, какую мы сами можем объяснить? Ломая голову над этой дилеммой, мы начинаем осознавать, что все они оказываются важными. От какого своего ребенка родитель мог бы отказаться?
Итак, что приходит в голову, когда вы думаете о ребенке? Первозданность, будущность, беспомощность, зависимость, инфантильность, бессознательность, открытость возможностям и так далее и так далее… Что именно является истинным? Несомненно, в чем-то истинны все, разве нет? Затем мы осознаем богатство образа и множество возможностей, позволяющих ему воплощать свой смысл. Такой же многогранный образ, в данном случае образ младенца, открывает путь к сознательному отношению к многочисленным возможностям вступления в нашу масштабную жизнь. Давайте рассмотрим некоторые из них.
В данном случае слово «форма» – это полезная метафора. Это и контейнер, который создает какой-то образ, и вместе с тем формирующая этот образ энергия. Если «младенец – это отец мужчины» [64] , как заявил Вордсворт [65] , то первозданная форма всегда присутствует, предоставляя энергию, отвечающую архетипической идее. Подобно тому как у Платона в основе реальности лежит Форма, или Идея, метафора младенца представляет собой архетипический формообразующий процесс. Что касается первозданной формы, это – и сама первозданность, и ее идея, и паттерн, и паттернообразующий фактор, вместе взятые.
64
"Ode: Intimations of Immortality", The Norton Anthology of Poetry, p. 551.
65
Уильям Вордсворт (1770-1850) – английский поэт-романтик, выдающийся представитель «озерной школы». Поэт с открытым сердцем, в простоте воспевавший обыкновенную жизнь в гармонии с природой. – Примеч. пер.
Когда мы видим в младенце будущность, возможность, фактор развития, то тем самым мы признаем архетипическую основу нашего бытия. Откуда у нас берется склонность охать и ахать при виде младенца? Почему мы не смотрим на него как на дорогостоящее вложение, которое обязательно закончится его смертью? В своей короткой новелле «Поцелуй» Роальд Даль [66] рассказывает о бедной женщине из Австрии, которая после нескольких выкидышей борется за то, чтобы дать жизнь хотя бы одному беспомощному младенцу, и готова на все ради новой «инвестиции» в жизнь. Читатель невольно сочувствует и симпатизирует этой женщине и вместе с ней испытывает желание, чтобы выжил этот хрупкий фетиш, этот беспомощный, кричащий обрубок человеческой плоти, этот младенец – Адольф, который впоследствии станет главным убийцей Третьего рейха. И что же, чью же или какую же основу мы тогда нашли? Основу возможности, обновления, надежды, – и это несмотря на то, что все исторические факты свидетельствовали об обратном.
66
Роальд Даль (1916-1990) – валлийский писатель, автор романов, сказок и «черных» новелл, мастер парадоксального рассказа. – Примеч. пер.
И вместе с тем жизнь – это обновление перед лицом смерти и всей истории, и каждый младенец изначально пускается в странствие. Младенец, каждый младенец, – это потенциальная реинвестиция в человечество, – на радость или на беду.
Ребенка часто воспринимают как первозданное отношение к жизни: любопытство, радость, спонтанность – эти качества свидетельствуют об открытости, которая делает возможным странствие. Когда мы исследуем нашу взрослую самость, то, как правило, ощущаем отсутствие этих качеств. Мы становимся запрограммированными, эмоционально притуплёнными и попадаем в ловушку рефлекторных реакций. Чрезвычайная слабость маленького ребенка заставляет его адаптироваться к требованиям внешнего мира. Любая адаптация, хотя она необходима для выживания, уводит человека все дальше и дальше от целостности, характерной для младенца.
Поэтому часто взрослому ребенок кажется потерянным: несчастным, преданным, покинутым. Те качества, которыми он обладал с рождения и которыми он был наделен природой, были подчинены Realpolitik [67] социальных требований и норм. Хотя в образ ребенка, внутреннего ребенка, брошенного ребенка вкладывается много сентиментальности, тем не менее существует экзистенциальная истина, которую должна выражать эта метафора. Как заметил Юнг,
Мы никогда не сможем обоснованно освободиться от своей архетипической основы, пока не приготовимся к тому, чтобы поплатиться за это неврозом, в той же мере, как не можем освободиться от своего тела и его органов, не совершив самоубийства [68] .
67
Realpolitik (нем.) – реалистическая политика. – Примеч. пер.
68
"The Psychology of the Child Archetype", The Archetypes and the Collective Unconscious, CW 9i, par. 267.