Мифы и правда о женщинах

Первушина Елена Владимировна

Саути пишет:

«Вы несомненно и в немалой степени одарены “способностью к стихосложению”, как говорит Вордсворт. Я называю ее так отнюдь не с целью умалить эту способность, но в наше время ею обладают многие. Ежегодно публикуются бесчисленные поэтические сборники, не возбуждающие интереса публики, тогда как каждый такой том, явись он полстолетия тому назад, заслужил бы славу сочинителю. И всякий, кто мечтает о признании на этом поприще, должен быть, следственно, готов к разочарованиям.

Однако вовсе не из видов на известность – ежели Вы дорожите собственным благополучием – Вам нужно развивать свой поэтический талант. Хоть я избрал своей профессией литературу и, посвятив ей жизнь, ни разу не жалел о совершенном выборе, я почитаю своим долгом остеречь любого юношу, который просит у меня совета или поощрения, против такого пагубного шага. Вы можете мне возразить, что женщинам

не нужно этих упреждений, ибо им не грозит опасность. В известном смысле это справедливо, однако и для них тут есть опасность, и мне со всей серьезностью и всем доброжелательством хотелось бы о ней предупредить Вас. Позволяя себе постоянно витать в эмпиреях, Вы, надо думать, развиваете в себе душевную неудовлетворенность, и точно так же, как Вам кажутся пустыми и бесцельными вседневные людские нужды, в такой же мере Вы утратите способность им служить, не став пригодной ни к чему иному. Женщины не созданы для литературы и не должны ей посвящать себя. Чем больше они заняты своими неотложными обязанностями, тем меньше времени они находят для литературы, пусть даже и в качестве приятного занятия и средства к самовоспитанию. К этим обязанностям Вы не имеете пока призвания, но, обретя его, все меньше будете мечтать о славе. Вам не придется напрягать свою фантазию, чтоб испытать волнение, для коих превратности судьбы и жизненные огорчения – а Вы и не бежите их, и так тому и быть – дадут Вам более, чем нужно, поводов.

Не думайте, что я хочу принизить дар, которым Вы наделены, или стремлюсь отбить у Вас охоту к стихотворству. Я только призываю Вас задуматься и обратить его себе на пользу, чтоб он всегда был Вам ко благу. Пишите лишь ради самой поэзии, не поддаваясь духу состязания, не думая о славе; чем меньше Вы будете к ней стремиться, тем больше будете ее достойны и тем верней ее в конце концов стяжаете. И то, что Вы тогда напишете, будет целительно для сердца и души и станет самым верным средством, после одной только религии, для умиротворения и просветления ума. Вы сможете вложить в нее свои наиболее возвышенные мысли и самые осмысленные чувства, чем укрепите и дисциплинируете их».

В общем, ничего страшного в этом письме нет. Оно как две капли воды похоже на многочисленные письма и монологи, которыми испокон века маститые писатели охолаживают амбициозных новичков. Правда, забавна сентенция Саути о том, что «женщины не созданы для литературы», потому что она мешает исполнению их повседневных обязанностей. Здесь я не могу не согласиться с автором письма: литература несомненно мешает, причем не одним женщинам, но и мужчинам. Помешала же она Пушкину стать добросовестным чиновником или землевладельцем, а Лермонтову – сделать военную карьеру и послужить отечеству. Ирония судьбы в том, что у Шарлотты просто не было времени (о чем, конечно, ни она, ни Саути не знали), да и шансов стать счастливой женой и матерью – сестры Бронте с их вечной бедностью и пьяницей-братом отнюдь не казались завидными невестами.

Конечно, нельзя забывать, что речь идет пока только о стихах, а стихи сестер Бронте никто и никогда не причислял к вершинам английской литературы. Возможно, ляг на стол Саути первая глава «Джейн Эйр», он ответил бы своей корреспондентке совсем по-другому, просто из любопытства, желая узнать, что случилось дальше с маленькой девочкой Джейн, страдающей «душевной неудовлетворенностью» и беспрестанно «напрягающей фантазию».

Беда в том, что Саути, вольно или невольно, нашел самое уязвимое место в душе Шарлотты и именно туда направил свой удар. Повторю еще раз, живи сестры в Лондоне, вращайся в литературных кругах, создание стихов или романов не казалось бы им блажью или капризом, которым предаются только среди своих, сидя перед камином, чтобы скоротать вечер, и которые нужно скрывать от старших. И сейчас Шарлотта почувствовала себя как девочка, которую сурово отчитали за легкомыслие и пренебрежение своими обязанностями. И она пишет Саути:

«Прочтя Ваше письмо впервые, я испытала только стыд и сожаление из-за того, что мне достало дерзости обеспокоить Вас своими неумелыми писаниями. При мысли о бесчисленных страницах, исписанных мной тем, что лишь недавно доставляло мне такую радость, а ныне лишь одно смущение, я ощутила, как мучительно пылают мои щеки. По кратком размышлении я перечла письмо еще раз, и мне все стало ясно и понятно. Вы мне не запрещаете писать, не говорите, что в моих стихах нет никаких достоинств, и лишь хотите остеречь меня, чтоб ради вымышленных радостей – в погоне за известностью, в себялюбивом состязательном задоре – я безрассудно не пренебрегла своими неотложными обязанностями. Вы мне великодушно разрешаете писать стихи, но из любви к самим стихам и при

условии, что я не буду уклоняться от того, что мне положено исполнить, ради единственного, утонченного, всепоглощающего наслаждения. Боюсь, сэр, что я Вам показалась очень недалекой. Я понимаю, что мое письмо было сплошной бессмыслицей с начала до конца, но я нимало не похожа на праздную, мечтательную барышню, образ которой встает из его строк. Я старшая дочь священника, чьи средства ограниченны, хотя достаточны для жизни. Отец истратил на мое образование, сколько он мог себе позволить, не обездолив остальных своих детей, и потому по окончании школы я рассудила, что должна стать гувернанткой. В качестве каковой я превосходно знаю, чем занять и мысли, и внимание, и руки, и у меня нет ни минуты для возведения воздушных замков. Не скрою, что по вечерам я в самом деле размышляю, но я не докучаю никому рассказами о том, что посещает мою голову. Я очень тщательно слежу за тем, чтоб не казаться ни рассеянной, ни странной, иначе окружающие могут заподозрить, в чем состоят мои занятия. Следуя наставлениям моего отца, который направлял меня с самого детства в том же разумном, дружелюбном духе, каким проникнуто Ваше письмо, я прилагала все усилия к тому, чтобы не только прилежно выполнять все, что вменяют женщинам в обязанность, но живо интересоваться тем, что делаю. Я не могу сказать, что совершенно преуспела в своем намерении, – порой, когда я шью или даю урок, я бы охотно променяла это дело на книгу и перо в руке, но я стараюсь не давать себе поблажки, и похвала отца вполне вознаграждает меня за лишения. Позвольте мне еще раз от души поблагодарить Вас. Надеюсь, что я больше никогда не возмечтаю видеть свое имя на обложке книги, а если это все-таки случится, достанет одного лишь взгляда на письмо от Саути, чтобы пресечь это желание. С меня довольно той великой чести, что я к нему писала и удостоилась ответа…»

В ответном письме Саути был так любезен, что пригласил Шарлотту навестить его в Озерном крае. Но увы! В семье Бронте было слишком мало денег, чтобы даже мечтать о подобной поездке.

На личном фронте без перемен

Сестрам Бронте было не суждено найти счастье в браке. Энн влюбилась в молодого, веселого и обаятельного младшего священника Уильяма Уэйтмена, но он умер спустя два года после их встречи, да и сама Энн недолго прожила на свете. Эмили, кажется, вообще не испытывала симпатии ни к одному мужчине.

В 1839 г. Шарлотта Бронте получила и отвергла предложение руки и сердца от друга и коллеги ее отца – священника, который, возможно, впоследствии стал прототипом Сент-Джона из «Джейн Эйр». Объясняя свой отказ подруге, она пишет: «Я ощущаю к нему дружеское расположение, ибо он приветливый, благожелательный человек, но не питаю, да и не могу питать той пламенной привязанности, которая рождала бы желание пойти на смерть ради него, но если я когда-нибудь и выйду замуж, то буду чувствовать не меньшее восхищение своим супругом. Можно поставить десять против одного, что жизнь не предоставит мне другого такого случая, но – n'importe (неважно – фр). К тому же он так мало меня знает, что вряд ли сознает, кому он пишет. Какое там! Он бы, наверное, испугался, увидев будничные проявления моей натуры, и, вне сомнения, решил бы, что это романтическая, дикая восторженность. Я не могла бы целый день сидеть с серьезной миной перед мужем. Мне захотелось бы смеяться, и дразнить его и говорить все, что мне в голову придет, без предварительных обдумываний. Но если бы он был умен и ощущал ко мне любовь, малейшее его желание значило бы для меня больше, чем целый мир».

Позже Джейн Эйр, объясняя искалеченному мистеру Ротчестеру, почему она предпочла его красивому, образованному и, вне всяких сомнений, гораздо более уравновешенному и морально устойчивому Сент-Джону, скажет: «Он человек возвышенной души, но он суров, а со мной холоден, как айсберг. Он не похож на вас, сэр, я не чувствую себя счастливой в его присутствии. У него нет ко мне снисходительности, ни нежности. Его не привлекает моя молодость, он ценит во мне лишь мои полезные моральные качества»{ Бронте Ш. Джейн Эйр. Л.: Лениздат, 1955. С. 496.}.

В том-то и дело, что сколько бы ни убеждал Шарлотту Роберт Саути (и вероятно, не он один), что ей следует остудить голову, обуздать воображение и выгнать фантазии поганой метлой, сколько бы она ни уговаривала сама себя забыть об амбициях, о мечтах увидеть свое имя на обложке книги и предаться «утонченному всепоглощающему наслаждению» исполнения повседневных обязанностей, в глубине души она всегда предпочитала своенравного выдумщика Ротчестера спокойному и положительному во всех отношениях Сент-Джону. Возможно, именно поэтому она решилась еще на одну попытку.