Мифы и заблуждения в изучении империи и национализма (сборник)
Шрифт:
Для иллюстрации аналитической продуктивности нашей гипотезы стратегического релятивизма как отличительной когнитивной рамки идеального типа империи обратим внимание на парадоксальность буквального истолкования исторических формул, которыми когда-то выражали суть имперскости. Действительно, что специфически имперского в старой формуле «экспансия английской расы и английского государства» или в евразийской концепции органического территориального и культурного единства? Стоящие за ними намерения (но не полученный результат) можно наиболее аккуратно охарактеризовать как гомогенизацию социального и культурного пространства будущей нации. Разве понятие расы является исключительно имперским элементом господства и колониализма? И не лучше ли воспользоваться концепцией национализирующего государства (термин Роджерса Брубейкера), чтобы охарактеризовать политику царского режима по отделению «русских» от «инородцев» в политическом пространстве поздней Российской империи? Эти парадоксы интерпретации доказывают, что логика современной рациональности и дискурса национализма пронизывает собой практику и дискурс исторических акторов модерности.
Внимательные исследователи империи, такие как Доминик Ливен и Рональд Суни, обратили внимание на трудность разделения идеальных типов империи и нации в контексте модернизирующихся империй. Они предположили, что, встречая вызовы модерности, империи неизбежно воспринимают стратегию национализации или колониализма, направленные на четкое разграничение
Гипотеза стратегического релятивизма предлагает иное объяснение развития империй в свете вызовов современности. В качестве отправной точки обратимся к набору «имперских вопросов» в Российской империи, в своей совокупности все еще недостаточно осмысленных в историографии. Эти «вопросы», включая «еврейский вопрос», «мусульманский вопрос» и «польский вопрос», не решались в рамках некой единой «национальной политики», они мыслились партикуляристски и предполагали как особые законы, так и специфическое администрирование. Как заметил правовед и политический деятель времен поздней империи Борис Нольде, «система складывалась исторически и сохранила всю пестроту исторического уклада» [468] . Говоря о западных окраинах России, Нольде отмечал: «Русское право никогда само не разбиралось систематически в том, что оно здесь творило; следы особенностей исчезли прежде, чем успели вылиться в форму единообразного и ясного акта, определяющего положение всей совокупности западных окраин; наше право знало лишь отдельные земли и индивидуально характеризовало их отношение к целому русского государства» [469] . Эта фраза очень напоминает знаменитое высказывание британца Джона Роберта Сили (чей трактат во многом повлиял на Нольде) о «покорении и заселении половины мира… в припадке рассеянности» [470] . И Сили, и Нольде отмечали несоответствие социально-политической логики империи модерному складу мышления и управления, однако примечательно, что логика стратегического релятивизма тем не менее продолжала воспроизводиться, несмотря на ее иррациональность и неадекватность. Тем самым воспроизводилась неравномерная и многомерная гетерогенность империи. В своей статье в настоящем сборнике Марина Могильнер раскрывает релятивизирующую логику категории «смешанного физического типа», широко использовавшейся наиболее влиятельной группой физических антропологов в Российской империи, а также их настойчивые усилия по противодействию эссенциализирующей логике совмещения расовой классификации с границами того или иного культурного или политического сообщества. Провозглашая себя выразителями наиболее рационального взгляда на политику, российские либералы в то же время использовали в своей программе и политической практике разнородную систему лозунгов и тактических приемов, ориентированных на мозаику партикуляризмов имперского пространства. Схожая позиция отмечается Ильей Герасимовым и в случае российского прогрессистского движения «социальной инженерии», которое практиковало «малые дела» и «аполитичную политику» в эпоху высоких модернистских утопий. Развивая эту логику, можно предположить, что Советский Союз являлся империей в той мере, в какой использовался релятивизирующий потенциал категорий класса и национальности, создававший пространство неопределенности для политического вмешательства и переопределения социальной и политической принадлежности. Вероятно, современное отражение этой когнитивной рамки можно найти в языковой практике поколения постсоветских путешественников, которые на вопрос «Вы русский?» («Are you a Russian?») уклончиво отвечают: «Я из России».
Материалы нашего сборника показывают, что стратегический релятивизм может являться результатом ситуации неравенства и непреднамеренным последствием политики, направленной на гомогенизацию социального и политического пространства. Что еще важнее, стратегический релятивизм как аналитическая идиома позволяет описать намерения и практику манипулирования разнообразием в модернизирующейся или неклассической империи, которые часто заслоняются образом имперской политики, якобы отражающей реально существующее географическое и социально-политическое разнообразие империи. Стратегический релятивизм может стать основой горизонтальной мобилизации сетевого типа в разобщенной социальной среде, но также и оказаться препятствием для возникновения недвусмысленного чувства групповой принадлежности. Другими словами, аналитическая модель стратегического релятивизма оставляет место для различных нормативных оценок и суждений, в зависимости от точки зрения наблюдателя. Исходя из этой аналитической реконструкции прошлого, можно восхвалять политику и обстоятельства, способствовавшие воспроизводству различий и препятствовавшие ассимиляции, или осудить их как преграду на пути демократии и национальной консолидации. Возможность выведения разных оценочных суждений из аналитического языка описания имперского разнообразия свидетельствует в пользу предложенной аналитической идиомы. В то же время эта идиома обладает способностью описывать историческую инвариантность имперского опыта, преодолевая манихейское противопоставление империи и нации.
Империя: языки самоописания
Отказ от фокуса на структуралистских, эссенциалистских и функционалистских определениях империи в пользу более динамической модели конструирования и маркирования имперского опыта логически ведет к исследованию комплекса языков самоописания и саморационализации. Вместо обсуждения того, что такое империя, мы приглашаем наших читателей к размышлению о том, что делает определенные тропы и дискурсы имперскими. Таким образом, мы не претендуем на универсальную теорию или определение империи. Вместо этого мы предлагаем рабочую модель «имперской ситуации», характеризуемой напряженностью, несочетаемостью и несоразмерностью языков самоописания разных исторических акторов. Пристальный взгляд на конфликты и накладки этого «многоголосия» российского имперского опыта позволяет дать более точное определение исторически сложившегося разнообразия как главной характеристики имперской ситуации. Это разнообразие оказывается неравномерно локализованным, многоуровневым и динамичным. Опыт переживания различий пронизывает собой разрывы политического, социального и культурного пространства. Неравномерное и динамическое разнообразие является и результатом, и источником имперского стратегического релятивизма. Разнообразие имперской ситуации, воплощающее принцип стратегического релятивизма, не может быть описано в рамках какого-то одного внутренне непротиворечивого нарратива или каталогизировано на основе единых рациональных и столь же непротиворечивых принципов классификации. Наиболее яркое и красноречивое выражение имперской ситуации можно найти в известной новелле Борхеса:
Эти двусмысленные, приблизительные и неудачные определения напоминают классификацию, которую доктор Франц Кун приписывает одной китайской энциклопедии под названием «Небесная империя благодетельных знаний». На ее древних страницах написано, что животные делятся на а) принадлежащих Императору, б) набальзамированных, в) прирученных, г) сосунков, д) сирен, е) сказочных, ж) отдельных собак, з) включенных в эту классификацию, и) бегающих как сумасшедшие, к) бесчисленных, л) нарисованных тончайшей кистью из верблюжьей шерсти, м) прочих, н) разбивших цветочную вазу, о) похожих издали на мух [471] .
Изобретенная Борхесом, эта «китайская» имперская иррегулярная, просто умопомрачительная типология
Реконструируя особый имперский опыт как набор языков, мы низводим все богатство трудноуловимых «опытов» до системы непосредственных впечатлений от них и попыток их рационализации, но это позволяет нам «ухватить» имперский стратегический релятивизм в рамках парадигмы «лингвистического поворота».
Центральной темой исследовательского проекта Новой имперской истории является эпистемологический и политический конфликт в империи, столкнувшейся с необходимостью более рациональной организации и систематизации ее разнообразия – чтобы стать более эффективной, управляемой, контролируемой или соответствующей идеологически новым политическим, философским или научным идеям. Поэтому авторы сборника обращаются к теме трансформации имперского политического, социального и культурного пространства в ответ на вызовы Просвещения, национализма, модернизации, появления современного государства социальной инженерии («gardening state») и негативности определения империи по отношению к некоему нормативному образцу политической группности. Опираясь в новой имперской истории на археологию языков имперского самоописания, мы не возрождаем догму Леопольда фон Ранке о написании истории «как она происходила». Вместо этого мы предлагаем критический подход к империи как к контекстообразующей категории. Мы работаем с имперской ситуацией, которая делает специфику империи заметной. Империя обретает видимость либо в результате противоречий, вытекающих из неравномерной и несистематической гетерогенности, либо в итоге осознанных попыток сделать ее более управляемой и потому более рациональной.
Чтобы компенсировать неизбежную ограниченность подхода, сосредоточенного на языке, мы предлагаем трактовать «язык» максимально широко, как любую систему передачи значения, оперирующую стабильным репертуаром («алфавитом») универсально различимых знаков. Как показывает глава, написанная Ильей Герасимовым, социальный жест и даже вариации в рамках применения конвенционных практик могут рассматриваться как языки самоописания, т. е. способ передачи исторического опыта при помощи доступных инструментов сигнификации. Серьезное отношение к языкам самоописания не означает буквальное их восприятие. Значительная часть современных имперских исследований посвящена критическому анализу скрытых механизмов господства и репрессии, содержащихся в риторике «великой державы» и «цивилизационной миссии» европейских государств по отношению к периферии. Целью нашего анализа является расширение конвенционных рамок изучения языков имперского самоописания. Исторический анализ должен уметь охватить такие ситуации, в которых уже используется имперская когнитивная рамка, но еще не выработаны соответствующие имперские языки. Это позволит понять историческую генеалогию когнитивной рамки имперского, внутренне противоречивого самовосприятия и обнаружить силы и контексты, обеспечивавшие воспроизводство империи в условиях вызова со стороны модерности.
Следуя логике постколониальной деконструкции гегемонистских дискурсов, мы можем утверждать, что империя сама является «подчиненным другим» («субалтерном») для модерных социальных и гуманитарных наук, поскольку ее заставили «говорить» аналитическими и зачастую самоописательными языками, сформированными модернистским национальным каноном. Целью нашего подхода является раскрытие множественности собственно имперских голосов, генеалогий и контекстов – и их соответствующая деконструкция. Вместо выявления неких уникальных и статичных форм социальной организации, запечатленных в идиосинкратических идиомах имперского самовыражения, авторы настоящего сборника совместно создают что-то вроде аналитического Розетского камня, рассказывая одну и ту же историю в разных аналитических модусах, сосредоточенных на империи и нации. Итоговая картина преодолевает распространенные дихотомии «империя – национальное государство», «метрополия – колония», «континентальная – заморская» и вскрывает сложность и даже двусмысленность конвенционных аналитических категорий, таких как гражданство, национальность, раса и суверенитет. Важно подчеркнуть, что кажущийся универсалистским современный нациецентричный аналитический язык общественных наук часто скрывает реальное многообразие местных академических традиций, которые пользуются терминами и концепциями, лишь отчасти совпадающими друг с другом в случае перевода. Это значит, что сами современные аналитические модели, противопоставляемые языкам имперского самоописания, могут толковаться по-разному, тем самым еще больше усложняя задачу повествования о прошлом. Это затруднение становится заметным в результате последовательного следования «когнитивному повороту» в имперских исследованиях. Мы рассматриваем его как продуктивный вызов (на самом деле один из целого ряда вызовов, о которых речь пойдет ниже), заставляющий исследователей с большей подозрительностью относиться к любым упрощающим объяснениям.
Описанный эпистемологический конфликт можно проиллюстрировать на примере недавней вспышки интереса среди немецких ученых к концепции Herrschaft. В то время как англоязычные историки с трудом решают задачу поиска подходящего слова для выражения домодерных и формально неинституциализированных форм власти, которые при этом также не опираются на косвенные (культурные и дискурсивные) механизмы контроля, находящиеся в распоряжении современных массовых обществ с высоким уровнем грамотности, их германские коллеги, кажется, обнаружили универсальное решение проблемы. Богатство коннотаций древнего понятия Herrschaft [472] позволило стереть четкую грань между домодерными и модерными империями, поставив под сомнение роль государства как главного агента в деле управления, отправления власти и структурирования социального порядка [473] . Переосмысление Herrschaft как набора практик и обнаружение «наций» как социальных организаций еще до эпохи «наций-государств» [474] позволило интерпретировать «Herrschaftsbildung» как сложное гетерогенное пространство разнообразных групп, практик и отношений, не подверженных нормативной поляризации типологиями публичного/частного или социального/политического. Понимаемое таким образом, Herrschaft представляет набор практик структурирования власти, альтернативных нормативной веберовской схеме социальных наук [475] . С таким пониманием сферы домодерной политики немецкие историки включились в дискуссию, начало которой положила книга «Миф абсолютизма» Николаса Хеншелла [476] , сосредоточившись на процессах территориализации и репрезентации власти монарха на региональном уровне. Не ограничиваясь констатацией существования «смешанной монархии» (monarchia mixta), они анализировали весь спектр «Lebenswelten» в империях раннего Нового времени [477] . Особое внимание уделялось эволюции Священной Римской империи (которая даже не являлась империей в строгом смысле, с точки зрения нормативных теорий), модусам ее самоописания [478] и, конечно, Габсбургской монархии [479] .