Мифы классической древности

Штоль Георг Вильгельм

Той порой Одиссей был еще в доме свинопаса. Накануне вечером, когда после трапезы он сидел с пастухами в хижине, вздумалось ему испытать Эвмея — предложит ли он ему еще остаться или нет. «Завтра утром, — так начал Одиссей, — я думаю идти в город просить милостыню, чтобы не быть вам в тягость. Ты дай мне только проводника, чтобы указал дорогу к городу, а там — не без добрых людей: подадут и вина, и хлеба. А не то пойду во дворец Одиссея к Пенелопе сообщить ей весть о супруге, толкнусь к женихам, может быть и они не откажут мне в подаянии. Я могу также поступить к ним в услужение, ибо умею и дрова колоть, и огонь разводить, вертеть жаркое, разрезать мясо и подносить вино». Эвмей отвечал: «Гость мой, что за мысль пришла тебе в голову? Разве ты ищешь своей погибели? Ты хочешь идти к женихам, которые не знают границ своему буйству? Да и служители у них совсем не тебе чета, все юноши ловкие, благообразные и в красивых одеждах. Оставайся лучше здесь; никому ты не в тягость, а воротится сын Одиссея, он тебе и одежду подарит, и велит проводить, куда пожелаешь».

Одиссей с благодарностью принял предложение и попросил пастухов рассказать ему что-нибудь о родителях Одиссея — живы ли они или снизошли уже в царство теней. «Родитель Лаэрт еще жив, — так начал Эвмей, — но ежечасно молит у Зевса себе смерти, неутешно плача о любимой супруге, сведенной в могилу тоской по сыну, пропавшему без вести. Я также горюю о ней, ибо она меня воспитала как сына вместе со своею дочерью Клименой. Когда мы выросли, дочь отдали в замужество на Самос, а меня, одарив щедро одеждой и обувью, прислали сюда. И кроме этого, она мне много делала добра, теперь, с ее смертью, я лишился всего». — «Так ты еще ребенком был увезен с родины? —

спросил Одиссей. — Как же это случилось, расскажи. Враг ли разорил город твоих отцов или морские разбойники украли и продали тебя?» — «Выпей вина, — отвечал свинопас, — и слушай, что я тебе расскажу, спать нас никто не неволит. За Ортигией лежит Сира — остров здоровый и плодородный. На острове этом есть два города, ими правил отец мой — Ктезий, сын Орменона. Раз, когда я был еще ребенком, к острову пристали финикийские корабли с различными товарами. В доме моего отца жила в это время красивая рабыня-финикиянка, которая еще на своей родине была похищена морскими разбойниками и продана нам. Рабыня эта познакомилась с прибывшими финикийцами, уговорила их, чтобы они отвезли ее к родителям; за это она им сулила столько золота, сколько удастся ей унести из нашего дома, кроме того, обещала и меня, ребенка, отдать им, так как я был поручен ее особенному надзору. Целый год стояли корабли у берега, наконец, распродав товары и нагрузив корабли новыми, они собрались отплыть и послали одного из своих в дом моего отца уведомить об этом рабыню. Посланный принес, как будто для продажи, золотые украшения превосходной работы, пока моя мать и остальные женщины рассматривали их, он сделал рабыне условный знак головою; та взяла меня за руку и повела из дома. Проходя палатой, где на столе стояло множество золотых сосудов, она взяла из них три и скрыла их под одеждой; потом поспешно пошла к кораблю, который был готов к отплытию. Солнце уже опускалось в море, когда мы подняли якорь. Шесть дней плыли мы по пенящимся волнам; на седьмой день женщина эта умерла внезапно, и тело ее бросили в море на съедение рыбам. Я остался один между людьми, мне совершенно чуждыми. Наконец пристали мы к Итаке, где купил меня Лаэрт». — «Твой рассказ, добрый Эвмей, — сказал Одиссей, — растрогал меня до глубины души. Но вместе с горем Зевс послал тебе и счастье — он привел тебя в дом доброго мужа, который тебя кормит, поит и дает теплый приют. Я же, несчастный, напротив, постоянно скитаюсь на чужбине». В таких беседах провели они время до глубокой ночи, и немного времени осталось им для отдыха. Наутро проснувшись, развели они огонь и стали готовить завтрак. В это самое время Телемах подошел к жилищу Эвмея. Собаки не лаяли на пришельца, но окружили его и ласкались к нему. Заметив это, Одиссей сказал Эвмею: «Верно, пришел к тебе друг или знакомый, что собаки не лают, а ласкаются», — и не успел он договорить этих слов, как Телемах уже стоял на пороге. Изумленный Эвмей быстро вскочил с места, выронил от радости бывшую у него чашу с вином, бросился к своему юному господину и стал целовать его голову, глаза, руки, проливая радостные слезы, как отец, увидевший своего единственного сына после десятилетней разлуки. «Ты ли это, Телемах, радость моей жизни? — вскричал Эвмей. — Не надеялся я тебя более видеть. Войди в дом мой, дитя мое, дай мне налюбоваться на тебя». — «Сюда пришел я за тем, старик, — отвечал Телемах, — чтобы увидеть тебя и узнать, дома ли еще мать моя или уже вступила в брак с кем-нибудь из женихов».

«Родительница твоя, — отвечал Эвмей, — живет в твоем доме и целые дни и ночи проводит в слезах». Сказав это, он взял копье из рук Телемаха, и Телемах вступил в хижину. Одиссей при входе его встал, чтобы уступить ему свое место, но Телемах удержал его и ласково сказал: «Сиди, странник, и для меня найдется место». Одиссей сел опять, а Эвмей тотчас же принес свежих листьев, покрыл их овчиной и предложил Телемаху сесть. Потом принес кушанье и вино, и все трое уселись за стол.

Насытившись вкусным питьем и едой, Телемах спросил свинопаса о чужеземце, и Эвмей рассказал ему все, что слышал от Одиссея. «Теперь, прибавил Эвмей, — передаю его в твои руки, делай с ним что хочешь, он находится под твоей защитой». — «Наделал ты мне хлопот, Эвмей, — отвечал юноша. — Как возьму я в свой дом чужеземца, когда я не могу защитить его от дерзости женихов. Пусть он живет у тебя, я подарю ему одежду и меч, доставлю сюда пищу, чтобы он не был в тягость тебе и твоим товарищам. Но к женихам пусть он не ходит, они оскорбят его, и для меня это будет очень прискорбно». Тогда Одиссей-скиталец возвысил свою речь: «Больно сердцу моему слушать, юноша, что ты позволяешь женихам так буйствовать в доме. Может быть, народ, повинуясь внушению богов, ненавидит тебя, может быть, ты в распре с братьями? Будь я так молод и силен, как ты, будь я сын Одиссея или сам Одиссей, то позволил бы первому встречному снять себе голову с плеч, если бы не проник в дом Одиссея и не наказал бы дерзновенных. И если бы они одолели меня, то я лучше бы согласился быть убитым в своем доме, нежели сносить их оскорбительные поступки». Телемах отвечал ему: «Народ ненависти ко мне не питает, с братьями я не в ссоре, потому что их нет у меня. По воле Зевса в нашем роде бывает только один сын в каждом колене. У прадеда моего Аркисия был единственный сын Лаэрт, у Лаэрта — Одиссей, у Одиссея — я. Когда я был еще ребенком, многие женихи, сватаясь за мою мать, как враги вторглись в мой дом и расхищают наследство, и моя мать не знает, как положить этому конец. Быть может, и мне суждено погибнуть от них! Ты же, Эвмей, иди теперь к Пенелопе и возвести ей о моем благополучном возвращении; а я подожду тебя здесь. Но только передай ей это тихонько, чтобы женихи не слыхали, потому что они недоброе замышляют против меня». «Все исполню, — сказал Эвмей. — Но не зайти ли мне также по дороге к Лаэрту и не обрадовать ли его вестью о твоем возвращении? Говорят, что с твоего отъезда в Пилос он не вкушает ни питья, ни пищи, все сидит и горюет, и так исхудал, что остались кости да кожа». — «Жаль мне его, — сказал Телемах. — Но ты все-таки прежде спеши к Пенелопе и возвращайся сюда, а мать сама уж пошлет свою ключницу известить старика». Так сказал Телемах, торопя Эвмея, и Эвмей, подвязав подошвы, немедля отправился в город.

Одиссей открывается сыну

(Гомер. Одиссея. XVI, 153–320)

Только Эвмей вышел из хижины, Паллада Афина предстала на пороге в образе красивой, стройной девушки. Телемаху она была невидима; видел ее только Одиссей да собаки, которые, не смея лаять, тотчас же с визгом попрятались. Богиня сделала знак Одиссею, и он немедля вышел из хижины. «Одиссей благородный, — сказала она, — теперь ты можешь открыться Телемаху, вместе ступай с ним в город, чтобы погубить женихов. Я сама вскоре явлюсь вам на помощь. Пора наказать дерзновенных». Сказав это, она прикоснулась к Одиссею своим золотым жезлом. Мгновенно прежняя красивая одежда заменила грязные лохмотья, стан выпрямился, смуглые щеки пополнели и подбородок покрылся черной бородой. Затем богиня исчезла, а Одиссей вернулся в хижину. Телемах, изумленный при виде такой перемены, опустил глаза, думая, что перед ним некий бог. «Странник, — сказал сын Одиссея, — вид твой совершенно изменился: и одежда другая, и облик другой. Ты, верно, бог! Прими же нашу жертву и будь к нам милостив». — «Я не бог, — отвечал Одиссей, — а отец твой, о котором ты так много сокрушался и за которого претерпел столько бед». Доселе сдерживаемые слезы брызнули из глаз Одиссея; он обнял сына и покрывал его поцелуями. Телемах стоял неподвижен от изумления и не верил еще словам отца. «Нет, — вскрикнул он, — ты не отец мой — ты демон! Ты искушаешь меня и обманом своим хочешь еще больше увеличить мое горе. Разве может смертный так измениться?» — «Не удивляйся, мой сын, и не чуждайся отца. Да, я — Одиссей, возвратившийся наконец в страну своих отцов после двадцатилетнего жалкого скитальничества. Превращение же мое — дело богини Афины. Богам, вечного неба властителям, легко нас, смертных, и унизить и возвеличить».

Сказав это, Одиссей сел; Телемах, проливая горькие слезы, обнял отца. В грудь обоих проникла вдруг несказанная тоска — и громко зарыдали они оба, убиваясь, как птица лесная, у которой похитили птенцов из гнезда. Когда, наконец, стихла скорбь, Телемах спросил отца, как вернулся он на родину; Одиссей рассказал ему все. «Теперь я пришел сюда, — прибавил он, — по велению богини Паллады мстить нашим врагам. Перечти мне женихов, чтоб я знал, сколько их и кто они такие? Одолеем ли мы их одни или нужна нам будет помощь?» — «Родитель, — сказал Телемах, — я всегда слышал, что ты славен

между смертными мудростью и что копье умеешь метать превосходно, но теперь ты говоришь о несбыточном. Никогда нам вдвоем не удастся одолеть такого множества врагов. Знай: их не десять, не двадцать — гораздо больше! С одного Дулихия их прибыло пятьдесят два юноши да шесть служителей; потом с Зама — двадцать четыре, с Закинфа — двадцать, здешних, с Итаки — двенадцать, а при них глашатай Медон, божественный певец Фемий, да двое рабов. Если мы вздумаем бороться с такой толпой, то наше мщение будет гибельно не для них, а для нас. Лучше подумать о том, где бы найти людей, которые бы нам пособили». — «Выслушай, что я скажу, — отвечал Одиссей. — Если бы отец Кронион и Паллада Афина были нашими помощниками, подумай, нужна ли нам была другая помощь?» — «Да, таких могущественных помощников довольно, — отвечал Телемах. — Они страшны не только нам, смертным, но и вечным богам!» — «Так знай, что, когда наступит час мщения, они придут к нам на помощь, — сказал Одиссей. — Завтра утром, на рассвете, иди в город к женихам. Вслед за тобой, в сопровождении Эвмея, приду и я в виде старика нищего. Если женихи станут меня оскорблять, сноси терпеливо, не давай воли сердцу, хотя бы даже меня выбросили за дверь. Самое большое, что ты можешь себе позволить, — это увещевать их, но кротко, дружелюбно. Но смотри, чтобы никто, ни один человек не знал, что я Одиссей: ни Лаэрт, ни Эвмей, никто из служителей, ни даже сама Пенелопа. Между тем мы узнаем, кто из наших слуг и служанок любит и уважает нас, кто забыл меня и кто презирает моего доблестного сына». — «Не думай, родитель, — отвечал Телемах, — что я равнодушен к этому делу, но мне кажется, что все наши расспросы только повредят нам. Помысли, сколько времени нужно на то, чтобы расспросить каждого служителя, а женихи между тем будут грабить. От служанок еще можно попытаться кое-что узнать, но остальных оставь до более удобного времени». Одиссей возрадовался разумному совету сына и вполне согласился с ним.

Заговор женихов против Телемаха

(Гомер. Одиссея. XVI, 322–451)

Спутники Телемаха, оставленные им на корабле, прибыли к городской пристани; подарки, данные сыну Одиссея царем Менелаем, послали они в дом Клития. К Пенелопе же отправили глашатая известить ее о благополучном возвращении сына. Глашатай, встретив у дворца Эвмея, вместе с ним вошел к царице. В присутствии всех служительниц передал ей известие о прибытии сына, Эвмей же, исполняя приказание Телемаха, передал ей это известие тайно и тотчас же поспешил возвратиться домой.

Женихи пришли в негодование и были очень испуганы, когда узнали, что Телемах возвратился. Немедля вышли они из горницы и сели у ворот, чтобы держать совет о том, как поступить. Первый заговорил Эвримах и сказал: «Горе нам, друзья! Не ожидали мы, что Телемах совершит так благополучно свой путь. Надо снарядить корабль и послать за нашими товарищами, сидящими в засаде». Не успел он окончить этих слов, как Анфином увидел входящий в пристань корабль с бывшими в засаде товарищами и сказал, смеясь: «Посылать за ними уже не надо: вот они! Бог ли какой их надоумил, что Телемах возвратился, или они сами видели, как корабль его проплыл мимо них, и не могли догнать его?» Женихи все встали и поспешили к берегу. Корабль был тотчас вытащен на берег; служители убрали с него оружие, а сами женихи отправились на площадь. Антиной, предводитель засады, начал так: «Удивительно, как боги избавили его от опасности! Целый день лазутчики сменялись один другим, сторожили его с высот, и лишь только закатилось солнце, мы вышли в море и всю ночь плавали взад и вперед, чтобы встретить и убить его, но боги доставили его на родину. Подумаем, как бы погубить его здесь, здесь он от нас не уйдет. Если же оставить ему жизнь, то он навредит нам. Он умен и изобретателен, поднимет народ против нас, рассказав ему о наших замыслах, и нас с позором изгонят из страны. Поэтому, не теряя времени, убьем его где-нибудь вдали от города, в поле или на дороге, разделим между собой его имущество, а дворец оставим его матери. Если же мой совет вам не нравится и вы хотите оставить Телемаха в живых, то уж нам пировать в его доме нельзя; пусть в таком случае каждый отправляется к себе и, взяв свадебные подарки, идет к царице свататься. Кому назначено судьбой, того она и выберет». Когда Антиной кончил, воцарилось глубокое молчание. Наконец, Анфином, отличавшийся от остальных благородством и нравившийся более других Пенелопе своими умными речами, прервал его, сказав: «Друзья! Зачем мы будем губить Телемаха? Не вопросить ли нам прежде богов, и если Зевс одобрит наш замысел, то я собственной рукой готов поразить Телемаха; если же боги воспротивятся — то мой совет: воздержитесь от убийства».

Все согласились с советом Анфинома и, поднявшись с мест, отправились во дворец Одиссея на пир. Глашатай же Медон, подслушав совещания женихов, передал все госпоже своей, Пенелопе, и она, когда женихи собрались в пиршественной горнице, вышла к ним в сопровождении двух прислужниц и сказала Антиною: «Злой, дерзновенный человек! Здесь, в Итаке, считают тебя умнейшим в совете и речах. Но это неправда: никогда ты им не был! Что побуждает тебя, безумный, готовить погибель и смерть Телемаху? Или ты забыл, как отец твой, грабя наших союзников вместе с морскими разбойниками и спасаясь от гнева народного, укрылся в доме Одиссея и как Одиссей усмирил разъяренную чернь. Без него она разорвала бы тебя на части и расхитила бы твое имущество. А ты — сын его — грабишь дом Одиссея, огорчаешь жену его и готовишь смерть его сыну!» Пристыженный Антиной не знал, что сказать. За него отвечал Эвримах. «О, Пенелопа, — начал он, — благородная дщерь Икария, успокойся! Пока я жив, никто не дерзнет поднять руки на Телемаха, или мое копье обагрится черной кровью злодея. Я не забыл, как Одиссей, городов сокрушитель, сажал, бывало, меня — ребенка — к себе на колени и мясом кормил и давал мне вина. Поэтому сын его для меня дороже всех людей и не должен бояться смерти от руки женихов».

Так с дружеским видом говорил Эвримах, утешая Пенелопу; в сердце же обрекал Телемаха на смерть. А Пенелопа удалилась в свой светлый покой и вплоть до ночи проливала слезы о милом супруге, пока наконец Афина не свела сладкого сна на ее очи.

Прибытие Телемаха и Одиссея в город

(Гомер. Одиссея. XVII, 1-327)

На следующее утро Телемах, собираясь идти в город, сказал Эвмею: «Я иду к матери, она до тех пор не перестанет сокрушаться и плакать, пока не увидит меня. Странника же поручаю тебе: проводи его в город — просить подаяния; всех пришельцев я не могу содержать — у меня и без того много забот. Если же он этим обидится, тем хуже для него, я говорю правду». Одиссей, которому Афина снова придала вид старого нищего, сказал на это, что он со своей стороны этим доволен, но хочет только, прежде чем пуститься в далекий путь, погреть у огня свои старые кости и дождаться, пока на дворе потеплеет. Когда Телемах пришел в свой дом, женихов еще там не было; он поставил копье у колонны и вошел в горницу. Няня его, Эвриклея, в это время покрывала овчинами стулья для женихов и, увидя вошедшего юношу, со слезами бросилась к нему навстречу. Сбежались все прислужницы дома, окружили Телемаха и покрывали поцелуями его руки и голову. За ними вслед вошла сама Пенелопа, стройная, как Артемида, сияя красотой, как Афродита. С плачем обняла она любимого сына, целовала его голову, очи и в слезах говорила: «Ты ли это, Телемах, моя радость? С тех пор, как ты тайно и против воли моей отправился в Пилос на поиски любимого отца, я уже отчаялась видеть тебя. Расскажи же мне, что ты слышал об отце?» — «Не печаль мне души, возлюбленная мать, — отвечал Телемах, — не вливай тревоги в грудь сына, едва спасшегося от гибели. Иди в свои покои, соверши омовение, облекись в чистую одежду и дай обет принести богатую жертву бессмертным, если они помогут нам достойно отомстить нашим врагам. Сам же я пойду теперь на площадь и приглашу сюда одного чужеземца, который прибыл вместе со мной и которого я поручил до своего возвращения в город гостеприимству Пирея».

Пенелопа последовала совету сына, а Телемах пошел на площадь. Афина озарила его такой божественной красотой, что весь народ с удивлением смотрел на него. Женихи окружили его со словами дружбы на устах, но в сердце тая злые умыслы. Телемах удалился от них и подошел к Ментору и Антифату, старым друзьям отца, которые с участием стали расспрашивать об его путешествии. Сюда же, на площадь, пришел и Пирей с гостем своим Феоклименом. Сын Одиссея пошел им навстречу. Когда же Пирей предложил ему взять все подарки Менелая, Телемах попросил его подержать их у себя, говоря: «Мы еще не знаем, чем кончится дело; если женихи убьют меня и расхитят мое имущество, то лучше пусть эти подарки достанутся тебе, чем им; если же, напротив, мне удастся погубить женихов, то ты с большей радостью сам принесешь дары в мой дом».