Мифы классической древности
Шрифт:
Между тем Одиссей оставался на корабельных обломках, пока киль не отшибло водой от корабельных ребер. Киль поплыл, мачта за ним.
Вокруг мачты обвивался сплетенный из воловьей кожи ремень. Проворно схватил Одиссей тот ремень, прикрепил им к килю мачту и, ухватившись за них, отдался во власть беспредельного моря. Скоро утих сердитый Борей; но его сменил быстрый южный ветер и, к ужасу Одиссея, понес его обратно к Харибде и Сцилле. Целую ночь гнал его Нот по широкому морю, и с восходом солнца Одиссей увидел себя между страшными утесами. В это время Харибда поглощала соленую влагу. В страхе ухватился Одиссей за смоковницу, росшую на скале над водоворотом и затенявшую его своими широкими ветвями. Крепко, как летучая мышь, ухватился он за нее, повис на ней и ждал, пока выбросит водоворот киль и мачту. Долго ждал он, наконец выплыли из Харибды желанные бревна. Бросился вниз Одиссей и, упав на обломки, начал править руками, как веслами. Сцилле же владыка бессмертных не дал заметить Одиссея, иначе гибель его была бы неизбежна. Девять дней носился он по широкому морю, на десятый с наступлением ночи выброшен был на остров Огигию, где обитает прекраснокудрая нимфа Калипсо. Радушно приняла его богиня.
Боги решают, что Одиссей должен возвратиться на родину
(Гомер. Одиссея. I, 1-95)
Семь лет уже жил Одиссей на острове прекрасной нимфы Калипсо и не видел возможности возвратиться на родину. Нимфа желала, чтобы он никогда и не думал о возврате. Вечную юность и бессмертие обещала ему Калипсо, но Одиссей не мог забыть об отчизне, о супруге и сыне и не польстился на обещания нимфы. А давно бы пора ему было воротиться в Итаку. Более ста женихов, знатнейших юношей Итаки и близлежащих островов, добивались
Бессмертные боги наконец сжалились над много испытавшим мужем и его домом. На Олимпе в палатах Зевса во время пира так рассуждали боги о судьбах людей. Вспомнив о несчастном конце Эгисфа, Зевс обратился к небожителям с такими словами: «Горе, вечно сетуют на нас, богов, люди! Все зло от нас, говорят они, но не сами ли, вопреки судьбе, часто навлекают на себя гибель своим безумством. Так и Эгисф: не вопреки ли судьбе взял он супругу Атрида и умертвил его самого? Он предвидел верную гибель: мы возвестили ему через Гермеса, что ждет его, мы грозили ему местью Ореста — напрасно. Не внял Эгисф благосклонным советам, и разом за все заплатил он». Тут светлоокая Афина Паллада обратилась к Зевсу с такими словами: «Отец Зевс! Правда твоя, заслужил погибель Эгисф, пусть погибнет и всякий подобный злодей. Но болит мое сердце об Одиссее несчастном. Давно живет он в разлуке со своими на острове нимфы, Атлантовой дочери. Силой держит она Одиссея, сладкими, ласковыми словами надеясь изгладить в нем память об Итаке. Но напрасно. Он желает хоть раз увидеть дым от родных берегов и затем — умереть. Ужели в сердце твоем нет сострадания, Кронион? Или не довольно жертв приносил он под Троей? За что ты так сильно разгневан?» И Олимпиец в ответ ей: «Странные слова сказала ты, дочь. Как забыть мне о благородном Одиссее, так отличающемся от других людей и умом и усердным приношением жертв богам, владыкам беспредельного неба. Я добро ему мыслю, но Посейдон упорно преследует его, негодуя на него за ослепление циклопа. Хотя и не желает он предать Одиссея смерти, но все отводит его от Итаки. Теперь Посейдон далеко, на краю земли, в стране благочестивых эфиопов, приносящих ему священные жертвы. Мы можем теперь пособить Одиссею воротиться на родину. Пусть злобствует на нас колебатель земли Посейдон: против всех нас он бессилен». Так сказал отец богов и людей, и в ответ ему Афина Паллада: «Отец Зевс, если угодно блаженным богам, чтобы Одиссей увидел отчизну, пусть нимфе прекраснокудрой Гермес возвестит приговор наш. Я же пойду прямо в Итаку и исполню мужеством сердце Одиссеева сына; повелю ему созвать на совет мужей Итаки и запретить вход в дом Одиссеев женихам, беспощадно губящим мелкий скот и быков криворогих. Внушу Телемаху, чтобы отправился он и Спарту и в песчаный Пилос разведать, нет ли там слухов о милом отце». Так говорила богиня, и люба была речь ее Зевсу и другим небожителям. Тотчас же владыка Кронион послал Гермеса на остров Огигию, Афина же быстро направилась с вершины Олимпа к Итаке.
Телемах и женихи
(Гомер. Одиссея. I, 96 — II, 259)
Афина, подвязав к ногам золотые сандалии, что могли носить ее подобно крыльям ветра и над водой и над сушей, взяла в руку твердое, тяжко-огромное копье и с вершины Олимпа поспешила в Итаку. Скоро очутилась она в воротах двора Одиссеева, с копьем в руке, в образе вождя тафийцев Ментеса. Женихи в это время сидели на дворе, перед входом, на кожах ими же убитых быков, а глашатаи и проворные слуги готовили им пир. Одни наливали в большие пировые кратеры вино с водой, другие, омыв столы ноздреватой губкой, размещали их в порядке, иные же рубили мясо. Печальный, сидел Телемах в кругу женихов и об одном помышлял: где благородный отец, возвратится ли он в отчизну и прогонит ли этих наглых хищников из своего дома. Увидав в дверях гостя, Телемах поспешил к нему, взял его за правую руку, принял копье его и обратился к нему с такими словами: «Привет тебе, странник, войди к нам, радушно угостим мы тебя. Когда же подкрепишь себя нашей пищей, поведай нам, что тебе нужно». Так сказал он и пошел впереди, а за ним Афина Паллада. Вступив с нею в пировую палату, он спрятал копье в поставце, где в прежнее время запираемы были копья царя Одиссея, в бедах постоянного. Богиню же подвел он к креслу богатой работы и, покрыв это кресло ковром, пригласил ее сесть в него. Тут же поставил он и для себя резной стул. Скоро принесла служанка в серебряной лохани золотой рукомойник со студеной водой, потом пододвинула к ним гладкий стол; на него домовитая ключница положила хлеб с разным съестным; затем на блюдах кравчий принес различного мяса, поставил на стол золотые кубки, и часто подходил глашатай, чтобы наполнить их вином. Вошли, наконец, в пировую палату женихи, многобуйные мужи, и рядом уселись за столом. Глашатаи подали воду помыть им руки, служанки принесли в корзинах хлеб; отроки наполнили светлым вином чаши. Когда же утолили женихи голод лакомой пищей, в сердца их проникло желание сладкого пения и пляски. Глашатай подал певцу Фемию прекрасную цитру, и он, волей-неволей, должен был пропеть им сердце веселящую песнь. Тут, наклонившись к Афине, Телемах тихо, чтобы не слыхали другие, сказал ей: «Милый мой гость, не сердись на меня за мою откровенность. Здесь веселятся; на уме у гостей лишь пение да цитра. Нетрудное дело: пожирают они добро отца моего, которого белые кости, быть может, мочит где-нибудь дождик или катают по взморью волны. Если бы он вдруг появился в Итаке, то они перестали бы копить одежды и золото и взмолились бы богам, чтобы поскорее унесли их отсюда быстрые ноги. Но погиб Одиссей, не воротится он никогда на родину. Но скажи мне, странник, кто ты, какого ты племени? Где твой город родной? Кто отец твой и мать? В первый ли раз посетил Итаку или ты здесь уже бывал как гость Одиссеев? В те дни, как здесь жил Одиссей, много иноземцев собиралось в нашем доме». И в ответ ему сказала светлоокая дочь Зевса: «Все откровенно расскажу тебе: я сын царя Анхиала; зовусь Ментесом и правлю народом веслолюбивых тафийцев. Теперь направляюсь я к Кипру; там думаю выменять железо на медь. Корабль свой оставил я в гавани Ритре, далеко от города. С давних пор меня принимали в вашем доме как гостя: это, может быть, и сам ты слыхал от своего деда Лаэрта (а он, говорят, не приходит более в город; далеко в поле влачит он свою горькую жизнь). Я же прибыл сюда потому, что слышал, будто отец твой дома… но, видно, боги задержали его в пути. Жив Одиссей, отец твой, поверь мне: где-нибудь, на одиноком острове, задержали его дикие, свирепые люди. Но недолго будет он вдали от родины милой; хитрым умом своим найдет он средство возвратиться домой, будь он связан железными узами. Теперь скажи мне, друг, что здесь у вас происходит, какое собрание? Даешь ли ты праздник или пируешь свадьбу? Конечно, здесь пируют не в складчину. Кажется только, что гости твои бесчинствуют: всякий порядочный устыдился бы быть с ними, видя, как они ведут себя». — «Да, гость мой милый, некогда богат и блестящ был дом наш; но не стало Одиссея, и все изменилось. Все знатные юноши Итаки и соседних островов собрались здесь и домогаются руки моей матери, она же не может ни отказаться от ненавистного ей нового брака, ни положить предел этим бесчинствам. И вот поедают эти мужи мое богатство и скоро погубят и меня».
Грозно сказала юноше в ответ дочь великого Зевса: «Горе! Как нужна теперь тебе помощь отца! Если бы только явился он здесь в блестящих доспехах, в шлеме, со щитом, с двумя медноострыми копьями в руке, горек бы сделался им, судьбою настигнутым, брак с Пенелопой! Но суждено ли ему воротиться — как знать? Знают о том лишь бессмертные. Все же, друг, следует тебе подумать, как бы изгнать женихов. Завтра же созови на собрание мужей Итаки, при них потребуй, чтобы женихи разошлись по домам, матери же — если ей не противно новое супружество — предложи возвратиться в дом отца Икария, пусть наградит ее старец богатым приданым и устроит богатую свадьбу. Сам же снаряди корабль лучший, избери двадцать искусных гребцов и отправься в Милос, к божественному Нестору, побывай и в Спарте, у царя Менелая, после всех ахейцев воротившегося из Трои на родину: не знают ли они чего-нибудь об отце твоем. Если услышишь, что Одиссей жив и воротится на родину, то потерпи, еще год подожди его возврата; если же он умер, то, воротившись в Итаку, воздвигни ему холм могильный и соверши по нем тризну. После, когда все устроишь, придумай средство, как погубить женихов, захвативших насильно дом ваш. Друг, подумай о том, что сказал я, и все прими к сердцу. Мне же пора к кораблю: спутники ждут».
За отеческий совет
В молчании внимали женихи пению Фемия. Он пел о возвращении ахейцев на родину, о бедствиях, испытанных ими по воле Афины Паллады. Дивным звукам внимала и Пенелопа, сидевшая в верхнем покое своем, но печальное содержание песни надрывало ей сердце. В сопровождении двух служанок сошла она вниз по высоким ступеням и вступила в горницу, где пировали гости. Проливая слезы, обратилась она к певцу с такими словами: «Фемий! Ты знаешь много других, восхищающих душу, песен, сложенных во славу богов и героев; спой перед собранием одну из них: в молчании гости будут внимать ей. Прерви начатую, печальную песню; сердце замирает в груди, когда я слышу ее: она напоминает мне о великом горе моем». Так говорила она. «Милая мать, — возразил ей разумный сын Одиссеев, — ты хочешь запретить Фемию воспевать то, что пробуждается в его сердце. Певцы не виновны в своих песнях, виновен Зевс, посылающий им вдохновение свыше. Нет, не препятствуй Фемию петь о печальном возврате данайцев — охотно люди внимают песне, недавно сложенной. Ты и сама в ней найдешь не печаль, а усладу, не один Одиссей осужден не видеть дня возврата; немало погибло с ним знаменитых мужей. Милая мать, удались в свой покой, позаботься о хозяйстве, о пряже, о тканях; наблюдай, чтобы рабыни были прилежны в работе. Мужам принадлежит здесь слово; всего же более мне — я в этом доме хозяин».
Так он сказал; изумилась Пенелопа разумной и твердой речи сына и молча удалилась в свои покои. Там, затворясь в кругу приближенных служанок, горько плакала она о своем милом супруге, пока богиня Афина не свела ей на очи гладкого сна. Той порой в потемневшей пировой горнице гости шумели и спорили; но спор их прервал Телемах такими словами: «Вы, женихи Пенелопы надменные! Прервите ваш шумный спор, веселитесь спокойно и внимайте божественной песне. Завтра же утром всех вас приглашаю собраться на площади. Там всенародно в лицо вам скажу, чтобы вы очистили мой дом. Затевайте иные пиры, тратьте свое, а не наше добро. Если же находите, что приятней и легче разорять одного Одиссея, пусть будет по-вашему; но тогда призову я богов, и Зевс не замедлит отомстить: неминуемо погибнете вы в моем доме». Женихи закусили с досады губы; подивились они смелым речам юноши, но смолчали. Лишь один, самый смелый и буйный, Антиной, не мог удержаться, пожурил Телемаха за дерзость; другой же, Эвримах, пожелал расспросить Телемаха о недавнем госте. Но разумным ответом юноша отклонил расспросы.
Пропировав весь вечер, насладившись пением и пляской, женихи разошлись по домам и предались сну. Сам Телемах, тревожный, удалился в свою спальню и целую ночь на постели, покрытый мягкой овчиной, обдумывал путь, на который указала ему Афина Паллада. На другой день с восходом солнца Телемах поднялся со своего ложа. Одевшись и повесив на плечо острый меч свой, привязав к ногам красивые подошвы, вышел он из дома и повелел звонкоголосым глашатаям созвать народ. Когда все собрались на площади, Телемах с медноострым копьем в руке предстал перед сонмом народным. Все дивились прекрасному юноше, лицу которого Афина придала божественную прелесть. Почтительно расступились перед Телемахом старцы и дали ему сесть на отцовом месте. Первое слово сказал собранию разумный старец Эгиптий. Старший сын его Антиф отплыл с Одиссеем под Трою и на обратном пути был умерщвлен циклопом в пещере. У старца оставалось трое сыновей: один из них, Эврином, был между женихами Пенелопы, остальные двое помогали отцу обрабатывать поле. Но не мог забыть об отплывшем Эгиптий, о нем он все плакал и сокрушался. Не мог и здесь старец удержаться от слез. Сокрушенный сердцем, он обратился к собранию с такими словами: «Мужи Итаки, ни разу не сходились мы на совет с тех пор, как Одиссей удалился отсюда. Кто же собрал нас сегодня? Юноша или муж? Хочет ли он сообщить об идущей на нас неприятельской рати или намерен предложить что-нибудь о пользе народной? Честный, должно быть, он муж; слава ему! Да поможет Зевс совершиться его желаниям!» Кончил. Обрадованный словом старца, Телемах встал, выступил вперед и, взяв у глашатая скипетр, обратился к Эгиптию с такими словами: «Благородный Эгиптий, недалеко тот муж, что собрал здесь вас; это я сам; больше, чем всех вас, сокрушают меня забота и горе. Хочу я говорить с вами не о грозящей нам вражеской рати, не о народных пользах, а о своем горе. Я потерял отца, так кротко правившего вами. Но этого мало: дом мой грабят чужие люди, и скоро истребят они все мое наследство. Ужели не тревожит вас совесть? Устыдитесь хоть чужих людей, побойтесь богов, не настигли бы они вас своим гневом, негодуя на неправду. Праведным Зевсом заклинаю вас, признайте мое право. Или, может быть, мой отец чем-нибудь оскорбил вас умышленно; может быть, вы мстите мне за то оскорбление и побуждаете их грабить дом наш? Лучше бы, старцы, вы сами силой взяли наш скот. Тогда скитался бы я по улицам и до тех пор молил бы вас возвратить мое достояние, пока не сжалились бы вы и не отдали бы его мне. Теперь же вы терзаете сердце мое безнадежным горем».
Так сказал он, гневный, проливая горячие слезы, и весь народ проникся состраданием. Молча сидели все, и никто не осмеливался возражать Телемаху. Один Антиной поднялся и воскликнул: «Дерзкий, необузданный Телемах! Ты оскорбил нас и еще хочешь во всем нас обвинить! Не женихи виноваты, а твоя хитроумная мать Пенелопа. Прошло три года, наступает четвертый, с тех пор как, играя нами, она подает надежды каждому из нас, шлет нам добрые вести, а сама замышляет недоброе. Знайте, какую придумала она хитрость: поставила в своей горнице огромный стан, начала тонкую, широкую ткань и, собрав всех нас, сказала: «Юноши, а теперь мои женихи (ведь нет Одиссея между живыми!), отложим брак мой до той поры, когда окончен будет труд мой. Я хочу приготовить для старца Лаэрта покров для гроба: пусть, когда он умрет, ни одна из ахейских жен не упрекнет меня в том, что муж, обладавший столь многим при жизни, погребен без богатого покрова». Так сказала она, а мы и поверили. Но что же? Целый день проводила она за тканью, а ночью, зажегши факел, сама распускала все, что было наткано днем. Три года длился обман, только на четвертый все открыла нам одна из служительниц, знавшая тайну. Мы сами застали Пенелопу за распущенной тканью, и только тогда принуждена была Пенелопа окончить труд свой. Ты же послушай нас, внук Лаэрта: отошли мать свою в дом старца Икария и повели ей выбрать в супруги того из нас, на кого укажет отец ее или кто ей полюбится. Знай, не перестанем мы угощаться добром твоим до тех пор, пока она будет упорствовать». Кончил. Тогда Телемах обратился к нему с такими словами: «Антиной! Как осмелюсь я изгнать из дома мать, вскормившую и воспитавшую меня? Никогда не будет этого. Вы же — когда хоть немного тревожит вас совесть — покиньте дом мой, или я призову на вас вечных богов, и Зевс не замедлит вас поразить за неправое дело». Так говорил Телемах, и внезапно Зевс ниспослал к нему двух орлов с вершины каменистой горы. Распустив огромные крылья, летели они сначала рядом, будто несомые ветром, но, взлетев над серединой площади, полной шумным народом, начали быстро кружиться и беспрестанно махать крыльями. Схватившись, расцарапали они друг другу груди и шеи и, улетев вправо, исчезли из виду. Народ дивился этому знамению и не знал, как объяснить его. Встал тогда перед народом Галиферз, многоопытный старец: он один умел гадать по полету птиц и пророчить будущее. Полный благих мыслей, он обратился к собранию с такими словами: «Выслушайте меня, мужи Итаки, и особенно вы, женихи, — вам грозит неизбежная гибель: недолго будет в разлуке с семьей своей сын Лаэрта; близко где-нибудь таится он и готовит вам мщение. Лучше, когда бы вы смирились». Так сказал Галиферз, и Эвримах в ответ ему: «Домой бы идти тебе лучше да пророчить малолетним детям, чтобы не случилось с ними какой беды. Знамение же я сумею понять лучше, чем ты. Много мы видим птиц, летающих в небе, в светлых лучах Гелиоса, но не все предвещают беды. Царь Одиссей погиб в далеком краю. И тебе бы погибнуть с ним! Тогда не стал бы ты вымышлять таких предсказаний, возбуждая гнев в Телемахе, уже раздраженном. Но погоди: не сдобровать тебе, да и Телемаху советовал бы я поспешить со свадьбой матери, не то весь дом его мы разорим на наши пиры». Тогда воскликнул сын Одиссеев: «Эвримах и вы все, женихи, не хочу убеждать вас более; впредь не скажу вам ни слова; бессмертных богов призываю в свидетели и всех ахейцев. Вас же, мужи Итаки, прошу: снарядите быстроходный корабль с двадцатью опытными гребцами; хочу посетить Спарту и Пилос и проведать, нет ли там слухов каких о милом отце. Если услышу, что Одиссей жив, то еще год буду ждать его возвращения, если же молва скажет, что Одиссея не стало, что нет его меж живыми, немедленно возвращусь в милую землю родную, насыплю в честь него холм гробовой и совершу по нем тризну. Пусть Пенелопа тогда избирает мужа».