Мифы славянского язычества
Шрифт:
Глава XI
Боги огня и боги войны
Первородная стихия огня как проявление тайной силы природы была, без сомнения, предметом обоготворения древних славян. Но в настоящее время, при смешении этого понятия огня с позднейшим его аллегорическим значением земного представителя и символа небесного огня светил и молнии, нам почти невозможно отделить в многочисленных преданиях о славянском огнепочитании чистое обоготворение огня как бога или природного явления от обрядов, относящихся к символическому поклонению солнцу и грому.
Ясные указания на высокое значение огня у славян мы находим, с одной стороны, в повериях карпатских словаков, что свет произошел от брака царя огня с царицею водою и что все начало жить на земле только с тех пор, как загорелся огонь внутри земли, с другой стороны, нам известно, что богу грома Перуну горели у восточных славян вечные огни дубового дерева. Это высокое значение огня, так же как и богопочитание его, подтверждается многими свидетельствами летописцев и новейших писателей. Так, Срезневский [109] говорит, что хорутанские девицы в великий четверг или в четверг после Троицы праздновали освящение огня с песнею «Sweti se sweti ogenj sweti se». Антон [110] приводит обычай лужицких пастухов праздновать день святого Феита или Вита зажиганием костров из благовонных растений, что прямо намекает на древнее богопочитание Световипа. Сюда же, по мнению Гануша, относились огни дня солнечного поворота, сохранившиеся у нас до сих пор под именем Купальных или Святоянских огней и которые, если не именно к Световипу, то, по крайней мере, относятся к одному из наших древних богов неба, солнца или грома.
109
Срезневский Измаил Иванович (1812–1880) — знаменитый славист, филолог и этнограф. Основатель школы петербургских славистов. Изучал современную народную речь, поэзию и быт славянских народов. Среди его произведений «Древние памятники русского письма и языка» (X–XIV вв.), «Славяно-русская палеография XI–XIV веков».
110
Антон — неустановленное лицо.
Нет сомнения, что огонь в глазах наших предков имел какую-то живительную и очистительную силу, которая являлась в особенности в так называемом новом огне или царь-огоне (германское Notfeuer), добываемом посредством трения и спасительном в особенности против скотного падежа; а это невольно намекает нам на близкую связь богов рогатого скота с богами солнца, которым почти во всех мифах Европы рогатый тур служил обычным атрибутом. Точно в таком же понятии встречается у сербов Зничь, от слова нитите — возгнетатъ; из чего некоторые мифологи, как Дамианович, заключают, что Зничь было собственным именем славянского Вулкана и бога огня.
Через эти огни, добываемые до сих пор в Иванов день в некоторых частях России и Германии посредством трения, перегоняют скот и перепрыгивают люди для очищения от злых духов, болезни и язв; им же приносят нередко и жертвы. Так, в сербской песне Будинская королева сжигает на живом огне (ватра-жива) рубашку, превращающую досель сына ее в чудовище. Финны и эстонцы до сих пор сжигают в Ивановскую ночь белого петуха. Сюда относится и вышеупомянутая русская песнь о жертвоприношении козла. Еще следует упомянуть здесь о гаданиях по пламени, на лучинах, на углях и золе, принадлежащих, по-видимому, к древнему культу огня.
Из всего этого мы никак не можем определить: живой ли огонь был собственным предметом обоготворения или, быть может, его почитали как символ небес. В первом случае бог огня, по предположению Дамиановича, носил, вероятно, у южных славян имя Зничь, или царь-огонь. В России встречается он под именем Сворога или Сворожича, который, по Ипатьевской летописи, был богом нравственности и отцом солнца или Дажбога; в слове же о суевериях ясно упоминается Сворог как бог огня: «И тако покладывают им требы и коровай им ломят и куры им режут и огневи молятся зовут Сварожицем». В Польше и Богемии существовала, по словам Стредовского, богиня огня Диблик, которую он переводит именем Весты; но по самому названию видно, что это понятие не относится ко временам язычества; но, скорее, произошло позднее от понятия Вельзевула, владетеля подземных огней ада, как уменьшительное имя диавола. В Силезии, по словам Прейскера, обоготворялся, быть может, огонь, как видели выше, под именем Саботки или Сабатки, давшей свое имя горе Соптенберг.
К собственному обоготворению огня как природного явления, по-видимому, принадлежит в особенности почитание священного домашнего очага, олицетворенного в Польше под видом домового духа, Выгорища, которому, вероятно, соответствовал у других славян Пан Чур, что и объясняет нам превращение имени его в чурбан, т. е. древесный пень, как предмет, будто приносимый в жертву богу Чуру. У хорутан, [111] хорватов и прочих южных славян подобный пень носит имя бадняка или чурбана и занимает главное место в зимнем празднике, известном под именем бадного вечера, Бедая, Крачуна или Полежайника. Обыкновенно накануне Рождества Христова отправляются поселяне в лес и, срубивши там толстый дубовый пень, в сумерки привозят его с большим торжеством к себе в хату, где встречает его полежайник, гость, приглашенный на вечер для исполнения должности церемониймейстера. Бадняка кладут на очаг, и начинаются приготовления к великолепному ужину. При появлении звезды полежайник поздравляет хозяина с праздником, посыпает избу зерновым хлебом, или самого его обсыпают; потом, взяв кочергу, бьет по догорающему бадняку так, чтобы летели от него искры, причем он за каждым ударом приговаривает: «о волико говеда, о волико коня, о волико коза» и пр., «столько же вам рогатого скота, столько же лошадей, коров, овец, кабанов» и пр. и пр. Потом бросает он в золу несколько денег, и все присутствующие следуют его примеру. В Черногории льют на бадняка масло, вино и бросают на него соли и муки; когда же он загорится, то зажигают от него свечи и лампаду и начинают молиться Богу. У карпатских русняков, где этот праздник отправляется под именем Крачуна в тот же день и почти таковым же образом, место бадняка занимает огромный сноп хлеба, который обливается всеми возможными яствами и напитками, после чего он также сжигается на очаге. Конец праздника везде одинаков: насытившись и напившись вдоволь, хозяева и гости встречают наступающий праздник большею частью под столом.
111
Хорутане — то же, что словенцы.
Во всех этих обычаях бадняк принимает, без сомнения, значение домашнего благого бога очага, но, с другой стороны, в то же время он может служить ясным намеком на прежнее поклонение кумирам Бадаю, Бедаю и Крачуну, которые, как видели выше, считаются покровителями по преимуществу скота и только отчасти богами растительного плодородия. Как скотий бог Бедай, по подобию нашего тождественного с ним Волоса или Белеса, может легко иметь тайную связь с богами солнца и быть аллегорическим представлением не кумира Бедая, но понятия солнца; таким образом, святость очага явилась бы символическим изображением неба, и боги его слились бы с богами небесного огня. Но гораздо яснее выразилось у нас это перенесение небесного света и огня на земной огонь в преданиях об огненных людях, змиях, блудящих огнях, огневиках, огнянках, змоках и блудницах, так же как в существующем поверье татранских словаков, что огонь породил солнце, звезды и месяц.
При имени змоков нам необходимо еще раз напомнить читателю, что как здесь, так и во многих местах слились в один и тот же звук, в одно и то же имя два и, быть может, три совершенно различных понятия: одно понятие — свистящих домовых змоков или цмоков; другое — водяных духов взмоков (от корня мокрый, мочить) и, наконец, третье — литовских смокасов или змокасов (наших смоков, змоков), которые обыкновенно представляемы под видом огненных змеев, олицетворяют небесный огонь и в особенности молнию, действительно имеющую змееообразную форму. Поэтому при существовании имени змоков у всех славян нельзя судить о распространении между всеми поверия об огненных змеях, которые преимущественно принадлежат северовосточным племенам, т. е. тем племенам, где наиболее распространилось литовское поклонение Перуну, который как владетель молнии был, вероятно, и начальником всех змокасов.
Ясное свидетельство иностранного происхождения огненных змоков представляет нам чародейская песнь солнечных дев, приведенная Сахаровым, в которой между русскими словами мы встречаем разные, совершенно иноплеменные и непонятные нам звуки: «во всем доме — гилло магал — сидела солнцева дива, не терем златой — шингафа — искала дева… и далее, пицано, фукадалимо короиталима канафо. — Полкан, полкан! разбей ты огненного змея» и пр. Желательно было бы, чтобы природные литовцы, латыши или финны обратили внимание на этот отрывок, в котором легко, быть может, нашли бы они родные звуки.
Вообще, во всех наших народных сказках и песнях огненный змей дышит чем-то иноплеменным, враждебным, и убиение змея Горынчища Добрынею, вероятно, считать можно фантастическою аллегориею изгнания или покорения иностранцев нашею богатырскою силою. Кроме того, о самой песне нужно заметить, что она принадлежит, по крайней мере, по переделке, к позднейшей эпохе изгнания поляков, утвердивших на престоле Лжедимитрия, что доказывает самое имя чародейки Марины (жены Лжедимитрия), вероятно, в прежнее время Моры или Морены как богини зимы и смерти; если же это допустим, то огненные змеи, прилетающие к Марине, суть не что иное, как польские дружины.