Миг власти московского князя [Михаил Хоробрит]

Панова Алла Георгиевна

Случись сеча — и у него, опытного воеводы, дело бы нашлось, а при той спокойной жизни, в которую было погружено Московское княжество, одна у него забота осталась: как бы не уснуть за трапезой. На ловы с кня­зем теперь другие, молодые да веселые, отправляются, а он за порядком приглядывает, наказывает, если что не так, сотникам выговаривает, а они — слушают, да про себя посмеиваются над ним, да своими делами занимаются. Кто уж палаты возвел, семьей собираясь обзавестись, а кто пока к местным девицам пригляды­вается, выбирает самую что ни на есть раскрасавицу. У воеводы же хоть и есть где-то семья, только уж луч­ше бы ее и не было.

Особенно горько становилось

ему от своего одиноче­ства после посещения дома посадника, где Егору Тимо­феевичу всегда были рады. Радость эта была искрен­ней, он чувствовал это и бывал у Василия Алексича чуть ли не ежедневно. Тот тоже был рад завязавшейся между ними дружбе, поскольку, как и воевода, остро чувствовал, что не за горами то время, когда, несмотря на все свои старания, он окажется не у дел.

Этой болезненной темы оба старательно избегали, хоть нет–нет, а тень обиды на молодых княжеских бояр проскальзывала в разговорах. Да и как было не кос­нуться этого больного вопроса, когда о нем одним своим присутствием все время напоминал Василько, который под разными предлогами слишком часто наведывался в дом посадника. «Как ни придешь — он уж здесь или следом является, — всякий раз думал воевода, видя статную фигуру сотника на крылечке или в горнице, — и ведь ничего не скажешь, вроде и с делом пожаловал». Посадник давно уж догадался, в чем причина таких ча­стых посещений, но вида не показывал.

«Ни дать ни взять, князь умышленно Васильку эти поручения придумывает, чтоб он зазнобу свою по­видал да, может, на разговор с ее батюшкой наконец-то решился», — думал воевода, искоса поглядывая, как сотник, краснея и бледнея, выполняет очередной «наказ» князя, а потом, задержавшись на мгновение-другое в дверях, будто вспоминая, не забыл ли сде­лать что-то еще, «вспомнив», стремительно кидается наружу.

— Вот ведь какая незадача, — посетовал как-то по­садник, глядя вслед скрывшемуся сотнику, — и когда только у него язык развяжется?

— В сече такого храбреца, как Василько, еще надо поискать, а в делах сердечных — вишь, не отважен, — усмехнулся воевода. — Это когда еще мы подметили, что он от дочки твоей глаз отвести не может, а уж вес­на кончается, а он, сердечный, все никак не откроется.

— Я и то думал, что после Великого поста на свадь­бе гулять будем, — тоже с усмешкой проговорил посад­ник и стал расставлять шахматные фигуры.

— Видно, и князь усы в меду пенном обмочить хо­чет, — усаживаясь поудобнее, проговорил воевода, — да вот только у нашего боярина молодого думы другие. А ты-то, Василь Алексич, готов в дом такого непутево­го да нерешительного принять? — поинтересовался он с ехидной усмешкой.

— Так ведь сам говоришь, что в сече — храбрец-удалец, а то, что отца избранницы своей так боится, что и заговорить о деле сердечном не решается, так, может, это и к лучшему.

— Значит, надобно подумать о сватах, пусть-ка они свое дело сделают, — хмыкнул воевода и снова по­интересовался: — Мы-то, старики, все видим, а вот как зазноба его, согласится ли выйти за такого неторопли­вого?

— Кто ж ее спрашивать-то будет, — хохотнул посад­ник и, отсмеявшись, сказал очень серьезно: — Я, Тимо­феич, дочку свою неволить бы ни в жизнь не стал. Сам знаешь, что ей довелось в жизни изведать. — Он отодви­нул в сторону шахматы, потупил на мгновение голову, а когда поднял ее, воевода заметил, как что-то блеснуло у него в уголках глаз. Сморгнув, посадник продолжил медленно, словно с трудом подбирая слова: — Я уж тебе откроюсь, думал, что уйдет Вера от нас.

— Ты что!

— Уйдет. Да–да. Уж больно набожной выросла.

Та­кой, что и меня порой в смущение вводит словами сво­ими. Молится за всех нас, грешных. Мало постов уста­новленных, так она себе еще послушаний напридумывала. Говорила, мол, раз Господь ее в живых оставил, значит, должна она ему свою жизнь посвятить. В оби­тель собиралась. В черницы. — Он замолчал, а потом, вздохнув, продолжил: — Сколько я с ней беседы ни вел, ни отговаривал — она ни в какую, все одно тверди­ла. Уставится в одну точку и словно неживая — призы­вает Он, мол, ее, и все тут.

— Так, может, жена твоя в том виной. Счастье твое — дочке глаза кололо, о матери напоминало.

— Кабы так! — привычно возразил посадник. — Дочка ведь с малолетства к Настасье привязалась, мамкой зовет. Да и знает она, что свою Оленьку, жену свою первую, мученическую смерть вместе с детьми принявшую, не забуду я никогда. Память о ней и На­стя бережет. И сыны мои малолетние о братьях погиб­ших тоже знают и за упокой страстотерпцев молятся. Я уж голову ломал, как дочку от шага этого отвратить. Может, грешно так говорить, но ничего с собой поде­лать не мог, ведь ежели б ушла она в обитель, считай, что похоронила себя заживо. Сколько ни говорил, все одно твердила.

— А теперь?

— Я-то сразу не заметил, Настасья подсказала, что как увидит Вера Василька, так румянцем ее личико бледное покрывается. Смеяться, сердешная, чаще ста­ла, в окошко поглядывать. Даже колты, что ей дарил, из короба достала.

— Глянулся наш сотник, значит.

— Почему ж не глянуться. Он муж видный и ли­цом пригож. Вот сердечко то у Веруньки и начало отта­ивать. Уж мы с Настасьей боялись, кабы не спугнул молодец… А он будто сам почувствовал, сколь хруп­кий цветок в его руках оказался. Может, потому и сей­час не спешит.

— А она-то, как думаешь, готова под венец пойти, далеко ли мысли об обители запрятаны?

— Кто ж об этом знает? Может, только сам Гос­подь, что ее вразумил… Настасья никогда с дочкой о том не говорила, а тут как почувствовала, что она другую дорогу в жизни увидала, кроме той, что за мо­настырские стены ведет, вот и напомнила о долге, что каждой женщине завещан. Говорит, мол, твоя мать умерла, а ведь в тебе кровь ее течет больше ни в ком ее частицы нет, только, мол, в тебе. Ты уйдешь, и по­следняя кровинушка материнская вместе с тобой сги­нет. Надо, мол, чтоб не только в небесах Олюшке мес­то было, но чтоб и на грешной земле в ком-то она жить продолжала. Вера, как мне Настасья сказыва­ла, притихла поначалу, потом стала говорить, мол, все это суеверия, ересь, но, видать, успокоилась… На­медни говорит, во мне, мол, кровь матери течет. Я тут и понял, что в точку слова Настасьины угодили. Так что, думаю, теперь не о святой обители помыслы ее, а об обители мирской, о семье, о муже, о чадах. Вот так-то, Егор Тимофеич. Поживем — увидим, как дальше-то дело сладится.

— Что же ждать? Может, самое время Васильку сватов прислать, пока не раздумала, твоя дочка-то? Ведь нынче доброхотов много развелось. Она, как я за­метил, ни одной службы не пропускает, а среди прихо­жан, почитай, каждый и благожелатель, и утешитель. Наверняка ведь найдутся добрые души, укорят, что по­мыслы поменяла, что не о святом, а о грешном думать стала — а уж от разговоров таких недалеко от обители.

— Может, Тимофеич, ты и прав, — согласился по­садник.

— А раз так, займусь-ка я этим делом, пока не ста­ла Вера наша Христовой невестой, — проговорил вое­вода деловито и, хитро усмехнувшись, закончил: — Уж больно, Василь Алексич, хочется на пиру веселом погулять!