Миг власти московского князя [Михаил Хоробрит]

Панова Алла Георгиевна

На следующий день спозаранку воевода вызвал к себе Василька, намериваясь говорить с ним строго и по–отечески. Сотник не замешкался, и еще не расчи­рикались под теплыми солнечными лучами птахи, свившие гнездо под крышей воеводской избы, как он уже предстал пред Егором Тимофеевичем. Тот с удив­лением увидел сверкающее, словно начищенный ко­тел, румяное лицо Василька, хотел было начать разго­вор, но званый гость опередил его.

— С тобой первым, Егор Тимофеич, радостью сво­ей поделюсь, — выпалил сотник голосом, задыхаю­щимся то ли от охватывающего его счастья, то ли от спешки, с которой явился на зов воеводы.

Хозяин

поднял бровь, уже понимая, о чем может идти речь.

— Говорил я давеча с Верой, с дочкой Василь Алексича, — уточнил он для порядка, будто не пони­мая, что о его тайной любви к этой девушке знало все княжеское окружение, — согласная она венчаться! Стать супругой мне! Я всю ночь глаз не сомкнул, толь­ко об этом и думал!

— Вот и ладно, вот и хорошо, — стал успокаивать во­евода метавшегося по горнице возбужденного сотника.

— Согласна! Ты понимаешь, Егор Тимофеич! — го­ворил тот, сверкая синими, как васильки, глазами. — Говорит, это, мол, добрый знак, что имена у нас с от­цом схожие. Верит, дескать, мне, как ему. Надеется, что такой же, как он, опорой для нее буду.

Руки сотника двигались будто сами по себе: то хва­тались за непокрытую русоволосую голову, то теребили ворот рубахи, то безжизненно опускались на рукоять меча, словно это была последняя опора в его жизни. Во­евода с удивлением наблюдал за этими нервными дви­жениями всегда спокойного и невозмутимого Василь­ка, которого трудно было вывести из себя, а теперь представшего в совершенно необычной для себя роли.

— Согласная! — повторял тот, опять взмахивая ру­ками.

— Слышу! Слышу я, — тем же спокойным тоном говорил воевода и, пытаясь внести в разговор деловую нотку, предложил: — Ты садись-ка на лавку, Василек. Обсудим-ка, что далее делать будем. Кого сватами к по­саднику пошлем, какие подарки ему подарим, ну и, наконец, когда за столы пировать сядем.

От такого делового, приземленного подхода к его возвышенным чувствам, его неземной любви к ангель­скому созданию сотник, опешив и открыв удивленно рот, опустился на указанное воеводой место на лавке. Так с открытым ртом он и сидел некоторое время, с трудом внимая словам воеводы и, кажется, совсем не понимая, о чем тот ведет речь.

Несмотря на обуявшую сотника радость, которая мешала думать о чем-либо другом, кроме полученного от Веры согласия стать его женой, вернуться с небес на землю ему все-таки пришлось.

Потом, после долгого разговора, раскрасневшийся от волнения и напряжения, Василько искренне благо­дарил воеводу, без которого в делах практических — не военных, а мирных — оказался совершенно несве­дущим младенцем. Воевода неожиданно предстал пе­ред ним вовсе не таким суровым, как казался сотнику, который теперь после этого отеческого разговора по­чувствовал дружескую поддержку и был несказанно этому рад. У Василька, давно привыкшего к одиноче­ству и отсутствию близких, родилось ощущение, что снова рядом с ним находится его отец, оставшийся в памяти таким же молодым и сильным, каким он ви­дел его в последний раз на пороге родного дома.

Чтоб еще раз поблагодарить человека, столь участ­ливо к нему отнесшегося, сотник, прощаясь, обернул­ся на пороге, махнул головой, ударился о притолоку и, смутившись от своей неловкости и неожиданно нахлы­нувших чувств, быстро скрылся за дверью.

Воевода,

довольный собой, потирал руки, предвку­шая радостные хлопоты, которые хоть на время отвле­кут его от праздности и дум о том, как осуществить не­сбыточные мечтания Михаила Ярославича.

Не мог Егор Тимофеевич предполагать, что совсем скоро другие заботы целиком поглотят его, не оставив времени на подготовку к свадьбе сотника, который не­ожиданно стал ему словно вторым сыном, отодвинув на второй план возмужавшего князя, вполне обходив­шегося без его советов и не нуждавшегося теперь ни в чьей опеке.

18. В ожидании известий

— Срам-то какой, маменька! — причитала Улья­на, перебирая передник покрасневшими от холода пальцами.

— К чему убиваться теперь? Ну, тяжела Марья, так и что с того? Может, оно и к лучшему, — тихо вздохнув, проговорила Лукерья, взглянула на образа, перекрестилась, кивнула и, словно получив поддерж­ку, повторила увереннее: — Может, оно и к лучшему, что у Марии дите будет.

— Куда уж лучше! — всхлипнула Ульяна. — Выго­нит он ее теперь. Была девка для услады, а кому тяжелая-то нужна!

— Эх, Ульяна! Видать, ты по сю пору так и не по­няла, что не у простого мужика дочь твоя оказалась! Князь ведь он! Не выгонит! Ведь она его дите носит! — Старуха вздохнула.

— Говорила я ей… предупреждала… это что ж бу­дет, — перебивали рассудительную речь всхлипы и вздохи. — Как теперь Юшко сказать-то? Вот беда.

— Князь он! Дура бестолковая! — не выдержала Лукерья. — Куда он Марью теперича погонит! Вот по­раньше-то мог. А теперь наверняка жить ей в его хоро­мах! Ты про Малушу-то хоть вспомни! Что с ейным сынком, от князя Святослава Игоревича прижитого стало! А–а, то-то и оно! Князем Владимиром стал! Даже и ее имя за столько-то годков из памяти не истерлось. Чем наша Марьюшка хуже той Малуши?

— Это ты, старая, запамятовала, что Малуша тоже не простых кровей, а дочка князя древлянского. Да и к тому же мать у князя Святослава умная была, она его и на путь наставила, чтоб своего сынка, прижи­того от наложницы, не забыл. А наш-то князь! Один-одинешенек! Ни отца, ни матери. Братьев и тех горо­хом по земле рассыпало, — бубнила Ульяна, не желая поверить вроде бы разумным доводам.

— Вот то-то и оно, что один–одинешенек Михаил Ярославич! — ласково проговорила Лукерья. — Марь­юшка ему сыночка родит, вот и не будет он одиноким. Чай, родная кровинушка! А про то, что Малушка кня­жеского рода, такую сказку наверняка опосля приду­мали, чтоб смерды надежд не имели дочек своих за князьями пристроить, — зло ухмыльнувшись, добави­ла она.

— Может, ты и верно говоришь, только сердце все одно тревожно.

— А ты не мучайся, что ж заранее сердце рвать, — вздохнула старуха, которая не хотела показывать ви­да, что на душе у нее тоже неспокойно. Она снова с на­деждой взглянула на образа, перекрестилась и сказала мягко: — Нам с тобой, Ульяна, что-либо изменить не по силам. Ни тебя, ни меня до сих пор в терему княже­ском не привечали. А ей, сердешной, все ж таки свои хоромы отвели.

— Так несладко в тех хоромах! — воскликнула Ульяна. — Разве ж я не вижу, что она там, как птичка в силках.