Миг власти московского князя [Михаил Хоробрит]

Панова Алла Георгиевна

…Мне заутра к князю грозному во допрос идти. Станет грозный князь меня спрашивать: «Ты скажи, скажи, детинушка, Уж как, с кем ты воровал, с кем разбой держал? Еще много ли с тобой сотоварищей?» А отвечу я тебе, грозный князь, Расскажу всю правду, всюю истину, Что товарищей у меня было четверо: Еще первый сотоварищ мой — ночка темная, А второй товарищ — мой булатный нож, А как третий-то —

да мой добрый конь, А четвертый — лук тугой да изгибчатый. Что ж ответит мне сей грозный князь? «Исполать тебе, — скажет, — детинушка, Я за то тебя, молодец, пожалую Среди поля хоромами высокими, Что с двумя столбами с перекладиной…»

Песня, звучавшая на воле залихватски, с молодеческой удалью, в порубе вышла унылой и зловещей. Дру­гая мысль упрямо пролезла в голову, лишив уверенно­сти в том, что шаг, который он собрался сделать, пра­вилен. Да, жизнь себе он сохранит, а может, и свободу обретет, но вот только останется ни с чем. Снова гол как сокол, снова станет голытьбой, ничего не имею­щей. Правда, сил еще достаточно, однако годы свое бе­рут, а слабому да одинокому от таких же злобных и не­насытных, каким был он, ждать добра не приходится. Это он понимал хорошо.

От своих соперников Кузька давно научился избав­ляться и редко это делал своими руками, для этого у него всегда находились помощники, которых он за верную службу мог уважить при дележе добычи. Но ес­ли купить преданность будет не на что? Чем больше он думал об этом, тем меньше ему хотелось отдавать при­прятанное на черный день. Верить в то, что «черный день» уже пришел, Кузька не хотел, не верил и в обещание князя посадить его на кол.

«Ну, посижу в порубе. Не одному мне такая честь выпала, как-нибудь обвыкнусь. Холод, правда, донимает, но и ему когда–никогда конец настанет. Уж до весны недалеко, — рассуждал он, глядя на то, как тает тонкая светлая полоска. — А князь молодой, наверня­ка не захочет кровью руки свои обагрять. Смилости­вится! Как не смилостивиться. Все ж таки убогий пе­ред ним, не с жиру в лес подался! Чай, от врагов земли Русской пострадал. — Кузька провел пальцем по шра­му, рассекавшему щеку, ухмыльнулся и стал дальше убеждать невидимого противника в своей невиновнос­ти. — Это люди на меня наговорили, напраслину возве­ли. А сам-то я только и грешен в том, что с такими же обиженными, путниками неприкаянными, по лесам блуждал», — проговорил он тихим, заискивающим го­лоском, почти таким же, каким просил когда-то мило­стыню.

Лучик исчез, и в яме снова стало черным–черно. Это уже не пугало узника, быстро научившегося ориенти­роваться в тесном пространстве.

«Нет, так не получится! — оборвал он себя реши­тельно. — Не поверит князь таким словам. Да и среди моих людишек наверняка не один отыщется, кому за­хочется мной откупиться, все грехи на меня свалить. А потому надобно мне по–другому держаться».

Он еще долго размышлял о том, как следует ему повести себя на дознании, что говорить, а о чем умол­чать. Решения давались ему нелегко. Те, что казались верными, после долгих раздумий уже такими не пред­ставлялись. Однако времени у Кузьки было хоть от­бавляй, и он, стараясь предугадать возможные ковар­ные вопросы, готовил на них свои ловкие ответы. Ло­мал голову над тем, как можно извернуться и вымолить себе уж если не пощаду, так более мягкую участь. Выдавать место, где схоронил награбленное, он уже не собирался.

После того как осенью Фока, прозванный Медве­дем, погиб в потасовке с охранявшими обоз мужика­ми, не осталось никого, кто знал о месте схрона. А это означает, что им не сможет воспользоваться никто, кроме Кузьки, и, если ему когда-нибудь суждено вый­ти из этой ямы, у него будет на что безбедно провести остаток своих дней, сколько бы их ни было ему отпу­щено Богом. Кузька отодвинул в сторону впившуюся в шею толстую соломину и, уставившись в темноту,

ух­мыльнулся — здорово тогда все вышло.

Тем поздним осенним вечером ватажники подсте­регли на дороге, пролегавший через лесную чащобу, небольшой обоз. Кузьке, вопреки обыкновению при­нявшему участие в нападении, в суматохе удалось при­близиться к увлеченному грабежом Фоке и, на мгнове­ние свесившись с седла, одним движением, оставшим­ся никем не замеченным, перерезать ему глотку. «Медведь убит!» — первым крикнул он и тут же с гром­ким гиканьем пустился следом за перепуганным му­жиком, который привстал из-за повозки и, видно, со­бирался скрыться с места побоища за кустами, расту­щими у обочины. Всадив свой короткий меч ему в спину и быстро, одним махом, вернувшись к той по­возке, где на вспоротых мешках лежало тело зарезан­ного товарища, Кузька спрыгнул на землю, засыпан­ную пожухлой листвой, и по–бабьи запричитал. Крик его был услышан всеми, многие видели, как он ринул­ся догонять кого-то, и теперь, когда уже можно было праздновать очередную маленькую победу, ватажники услышали, как горько убивается их вожак, стоя рядом с телом самого близкого своего друга и приговаривая, что отомстил его убийце. Несколько дней Кузьма хо­дил чернее тучи, мрачно молчал. Видя его горе, ватаж­ники, чьи сердца давно уже огрубели, искренне сочув­ствовали ему. Он же в душе ликовал.

Фока давно уже донимал Кузьму своими неумест­ными шутками и намеками. То, заговорщицки под­мигнув, он говорил шепотом, что ему кое-что о нем из­вестно, и, указывая на Кузькин шрам, ржал, словно конь, то при всех начинал упрекать главаря в том, что тот редко стал участвовать в набегах. «Стареть ты, никак, начал? Может, тяжка тебе твоя ноша стала, отдохнуть не хочешь ли? — спрашивал Фока с неподдельным сочувствием в голосе, так что Кузьке и в са­мом деле вдруг хотелось признаться в том, что ему надоело скрываться в лесах, жить по норам. Когда-то давно, в пылу откровения Кузька проговорился в разговоре с Фокой, что намерен, как только наберет добра побольше, уйти из леса и обосноваться где-нибудь подальше от властей. Фока, видно, не забыл тот разговор и в первый раз припомнил его, когда они вместе еще с двумя ватажниками припрятывали в укромном месте награбленное.

— Неужто столького добра на безбедную жизнь будет мало? — спросил тогда Фока, строя из себя этакого простачка и с удовлетворением заметив, что к его словам прислушались напарники.

— Одному, может, в самый раз, но ведь это ж всей ватаги добро, а всем тут маловато еще, — ответил как ни в чем не бывало Кузька, который чувствовал на себе пристальные взгляды.

— Да, всем, пожалуй, и в самом деле маловато, — протянул Фока и, почесав затылок, многозначительно добавил: — А вот нам точно хватит.

— Ты, Медведь, зря такой разговор завел! — стро­го проговорил Кузьма, стараясь не потерять самообла­дания. В тот момент он хорошо понимал, что силы не­равны, и если те двое, которые пока лишь внимательно прислушиваются к разговору, встанут на сторону Фоки и решат разделить добро между собой, то ему троих не одолеть. Впрочем, не смог бы он одолеть и одного Фоку, которого не зря прозвали Медведем. Кузька сплюнул и со злостью сказал: — Разве тебе не ведомо, что общее это добро! И пока я ватагу вожу, так оно и бу­дет. Разве не сговаривались мы о том со всеми, что не след накопленное с таким трудом, по крохам раскидывать? — Видя, что ватажники, согласно кивают, он стал напирать с удвоенной силой: — Ты ведь, кажись, когда совет держали, тоже голос свой подавал и, как все, зарок давал. Что ж теперь тебе неймется? А? Отве­чай-ка, Фока!

— А что я сказал? — почувствовав, что не имеет поддержки, стал оправдываться тот. — Разве ж я брать добро предлагал? Это ж я так, на глаз определил, что мало на всех будет, лишь пятерым, ну от силы десятку ватажников хватит. А нас-то! У–у скоко. Вот я и гово­рю, раз так мало, то, значится, нам и дале по лесам в ожидании поживы плутать придется. — Закончив свою речь, он глубоко вздохнул и для верности снова повторил: — Я, Кузьма, добро брать да делить не пред­лагал! Плохого обо мне не подумай!