Миг власти московского князя [Михаил Хоробрит]

Панова Алла Георгиевна

Кузьма хорошо помнил не только давнишнюю беседу в лесу, но и то, что именно тогда решил обязательно из­бавиться от ненадежных свидетелей. Вскоре случай по­мог разделаться с одним из них. Попав как-то вместе со всеми под проливной дождь, крепкий с виду мужик нео­жиданно захворал, словно болезнь до поры до времени таилась в его могучем теле и, воспользовавшись случаем, враз накинулась на него и быстро одолела. Другой тоже долго не протянул — играл в кости со своими же и, как потом объяснили случившееся Кузьме, уличив кого-то в обмане, сцепился с ним и в потасовке неудачно упал на чей-то нож. Кузьма мало верил в неудачное падение, но разбираться

и наказывать никого не стал, приказав закопать убитого в молодой березовой рощице. На следу­ющий день ватага, снявшись с места, отправилась ис­кать поживы в других краях, оставив после себя истоп­танные и изгаженные поляны, с черными плешинами кострищ и кривой, наскоро сделанный из веток крест, воткнутый в холмик, появившийся на краю лужайки.

Избавиться от Фоки и не вызвать ничьих подозре­ний было труднее, но и это удалось сделать. Зато те­перь Кузька был уверен, что сколько ни пытай князь взятых в полон людишек, а рассказать о том, где при­прятано награбленное, никто из них не сможет. Дело оставалось за малым: самому невзначай не прогово­риться.

Он дремал, свернувшись в клубок, чтобы сохранить какие-то остатки тепла, когда сверху послышались голоса и щит сдвинулся в сторону, приоткрыв не тонкую щелочку голубого неба, а распахнув перед узником по казавшееся огромным пространство.

Кузька зажмурился от яркого света, спросонья не осознавая, что открывшийся простор говорит о каких то изменениях в уже привычном для него укладе.

В яму, едва не угодив в него, опустилась лестница, и суровый стражник прикрикнул на непонятливого узника, чтобы тот поторопился и поскорее вылезал из своего вонючего логова. Кузьма поднялся и, схватившись негнущимися пальцами за перекладины, стал медленно подниматься по ступеням, с трудом переставляя онемевшие ноги.

Изба, к которой его привели, оказалась совсем рядом с его мрачным логовом. Кузьма лишь вошел в не­большие сени, как почувствовал, что, словно воск, на­чинает таять от охватившего его тепла.

Узкая дверь без скрипа отворилась. Стражник толкнул замешкавшегося пленника, и тот, едва успев пригнуться, чтоб не удариться о косяк, переступил по­рог и очутился в светлой чистой горнице. Быстро огля­девшись и найдя взглядом икону, он истово перекрес­тился, неуклюже двигая связанными руками, и уста­вился на сидевших за крепким столом людей, из которых никто ему не был знаком.

С нескрываемым интересом люди, которым князь поручил вести дознание, рассматривали вошедшего. О его прегрешениях все они были хорошо осведомлены и теперь сами получили возможность убедиться в право­те тех, кто говорил о злобе и коварстве Кузьки Косого.

Молчание длилось всего несколько мгновений, но оно показалось обеим сторонам очень долгим.

— Поклон вам, бояре, — не в силах более выдер­жать изучающие взгляды, сказал хриплым голосом Кузьма и низко поклонился.

— Вот и свиделись мы с тобой, Кузька, — намерен­но не отвечая на приветствие, будто его и не услышал, проговорил мрачно воевода. Он про себя отметил, что и крестное знамение выглядело чересчур нарочито, и поклон, отвешенный главарем татей, был не доста­точно глубок и сделан вроде как из одолжения, а не из уважения к собравшимся мужам. — Давно о тебе на­род говорит, — проговорил Егор Тимофеевич, рассмат­ривая Кузьку исподлобья.

— Мало что народ говорит, — нагло вставил слово Кузька, — только не всему верить-то надобно.

— Посмотрим, кто прав окажется, — внешне не­возмутимо сказал Егор

Тимофеевич, которого сильно задело то, что Кузька говорит с ним, нисколько не сму­щаясь и, кажется, ничего не страшась. — Ежели кто один слово сказал, может, и в самом деле этому слову веры было бы мало, но вот только о тебе со всех сторон молва черная идет. От нее ты вряд ли отмоешься.

— Что ж заранее меня с грязью мешать, — прого­ворил Кузьма все так же невозмутимо, — ты б, боя­рин, меня самого сначала порасспросил, может, я не так и замаран, как молва утверждает. Неужто неве­домо, как людишки из зависти да корысти очернить могут?

— Для того тебя, Кузька, сюда привели, чтоб рас­спросить да всю правду выведать, — заметил воевода, которого все больше злил этот самоуверенный человек.

— У меня никаких тайн нету. Какие тайны у сиро­го и убогого? — ответил спокойно Кузька, радуясь в душе, что догадался с толком провести время в своей темнице и приготовиться к дознанию, которое, по его мнению, оказалось не таким страшным, как ему пред­ставлялось.

Егор Тимофеевич понимал, что не имеет права по­казать свое раздражение, которое наверняка будет все­ми расценено, как признак слабости. Имеющий нема­лый опыт ведения открытого боя с противником и ма­лосведущий в тонкостях дознания, воевода повернул голову в сторону Самохи, постаравшись всем своим ви­дом показать, что он вовсе не ищет у него поддержки, а просто–напросто считает свою миссию выполненной и со спокойной совестью передает тому бразды правления. Самоха будто только того и ждал.

— А это мы посмотрим, есть они али нет, — проговорил Самоха, и Кузька почувствовал, как этот невзрачный человек впился в него своим острым взглядом. — Вот скажи нам для начала, чтой-то ты сирым да убогим надумал называться. Неужто думать смеешь, что нам не ведомо, кто во главе татей, кровью руки свои обагривших, стоял? Али нас за несмышленых отроков почитаешь?

Голос говорившего был Кузьке неприятен, он, как и буравящий взгляд, копошился в его мыслях словно червяк в яблоке и мешал сосредоточиться.

— Это я и во главе? — произнес Кузька, выказывая всем видом свое удивление. — В ватаге, что князь в лесу захватил, почитай, едва ли не все силой не обижены, не то что я, убогий. Что ж ты меня, боярин, над ними поставил? Разве ж мог я татей в руках своих держать?

Он недоуменно пожал плечами и вытянул вперед связанные кожаным ремешком худые руки, но тут же опустил их, поняв, что совершил непростительную оплошность. От сидевших за столом не укрылась поспешность, с которой он это сделал, но рассмотреть на длинном грязном Кузькином пальце крупный перстень успел только Самоха, однако тот как ни в чем не бывало продолжил допрос.

— Зря, зря, наговариваешь на себя, — как-то добродушно сказал он. — Чтоб над людьми стоять да их в руках держать, опреж всего не сила нужна, а разум. А им, как мы видим, ты не обижен.

— Хочу свой живот сохранить, потому ужом изво­рачиваюсь, чтоб вас, бояре, в невиновности своей убедить, — жалостливо проговорил Кузька, решивший, что немного перегнул, демонстрируя свою хитрость.

— Ну, ну! Плакаться-то тут нечего, — прервал его Самоха, — жалости к тебе нет здесь ни у кого. Не ста­райся! Слезу из глаз наших не выжмешь. А вот ежели на самом деле о шкуре своей печешься, так на вопрос наш ответь. Коли ответишь, подумаем, как тебе по­мочь живота не лишиться, а уж ежели исхитряться станешь — не взыщи, пред князем за тебя и словом не обмолвимся.