Михаил Булгаков в Художественном театре
Шрифт:
Это, конечно, самый первый и очевидный театральный срез „малой прозы“. Второй, и более существенный, в том, что бытовое действие чаще всего разворачивается в пределах театрализованного пространства. Действительность, как у Гоголя, сначала преобразуется по законам театра, театрализуется, между писателем и жизнью — „волшебная камера“ сцены, через которую Булгаков „пропускает“ своих бесчисленных героев. В сущности, большая часть фельетонного массива построена по этюдному методу, известному режиссерам. Жизнь подбрасывает тему, которая в виде рабкоровского письма становится эпиграфом, и на эту тему Ол-Райт, Г. П. Ухов, Эмма Б., Михаил М., Неизвестный, он же Михаил Булгаков, предлагает читателю игровой, драматургический этюд, построенный по законам
Вот обычный и характерный пример театрального хода булгаковской мысли. Фельетон называется „Мертвые ходят“. Тема заявлена в письме рабкора № 2121: „У котельщика 2 уч. сл. тяги Северных умер младенец. Фельдшер потребовал принести ребенка к себе, чтобы констатировать смерть“. Сразу же вслед за обозначенной темой — короткая булгаковская ремарка: „Приемный покой. Клиентов принимает фельдшер“.
Больше никаких авторских пояснений нет, жизнь открывается в ее собственном движении. Диалог полон блестящих поворотов и неожиданностей, характерных для будущего автора „Зойкиной квартиры“ и „Ивана Васильевича“.
„— Удостоверить требуется. Хоронить надо.
— А… Констатировать, стало быть… Что ж, давай ее сюда.
— Помилуйте, Федор Наумович, мертвенькая. Лежит. А вы живой.
— Я живой, да один. А вас мертвых — бугры“.
И пошло, и поехало. Стремительный бег театральной фантазии наслаивает сцену за сценой, к фельдшеру уже стоит очередь желающих „удостоверить“, то есть „констатировать“, — с гробами. Апофеоз такой: приходит запыхавшийся старичок, который решил заблаговременно запастись справкой о смерти: „Я, видите ли, Федор Наумович, одинокий. Привозить-то меня некому. Соседи говорят, сходи заранее, Пафнутьич, к Федору Наумовичу, запишись, а то завтра возиться с тобой некогда. А больше дня ты все равно не протянешь“.
За полчаса, требуемые для изготовления фельетона, Булгаков оттачивал мастерство диалога до фехтовальной точности. Многие театральные ходы, способы сюжетостроения, даже особенные булгаковские ремарки, знакомые по позднейшим его пьесам, зарождаются в „малой прозе“, в этой бесконечной газетной ленте, иссушавшей мозг романиста.
Вот, скажем, одно из действующих лиц и его служебная характеристика в „месткомовском судилище“ (рассказ „Кулак бухгалтера“): „Гузенко — член месткома (грим обыкновенный, в глазах сильное сочувствие компартии, на левой стороне груди два портрета, на правой значки Доброхима и Доброфлота, а в кармане книжка „Друг детей“)“.
А разве не готовит фельетон „Мадмуазель Жанна“, сюжет которого подброшен рабкором: „…у нас в клубе… был вечер прорицательницы и гипнотизерши Жанны. Угадывала чужие мысли и заработала 150 рублей за вечер“, — разве не готовит театральный этюд на эту тему грандиозную фантазию сеанса черной магии в Варьете, в котором сошлись две линии булгаковского искусства, а „правая и левая рука пианиста“ извлекали одну из самых глубоких и совершенных мелодий?
Вчитаемся в ремарочные строки фельетона 1925 года: „Замер зал. На эстраде появилась дама с беспокойными подкрашенными глазами, в лиловом платье и красных чулках. А за нею бойкая, словно молью траченная личность в штанах в полоску и с хризантемой в петлице пиджака. Личность швырнула глазом вправо и влево, изогнулась и шепнула даме на ухо:
— В первом ряду лысый, в бумажном воротничке, второй помощник начальника станции. Недавно предложение сделал — отказали. Нюрочка“.
И пошел сеанс угадывания мыслей с обмороками, выносами из зала и всеми иными глубоко театральными атрибутами.
Воображение Булгакова питается невиданным разнообразием и бесконечно печального и ослепительно яркого жизненного материала, который буквально вопиет из всех этих рабкоровских писем, жалоб и документов, присылаемых с железных дорог, опоясывающих республику. Из-под пера писателя выходят фантастические по колориту и сюжетам вещи, которые готовят и питают колорит поздних и главных булгаковских созданий. Тут фельдшер вместо того, чтобы помочь больному, сообщает с восторгом, что у того „скоротечная чахотка“ или „дыра в сердце“. Тут книги, издаваемые Наркомземом, продают на вес и „на пробу“, просят завернуть полпуда „Всемирной истории“. Тут ликующая толпа вяжет невинного Петра Николаевича Врангеля (однофамильца генерала) и тащит его в кутузку на каком-то глухом российском разъезде (сравните поимку черных котов и всех, чья фамилия начинается на „В“, в „Мастере“). Здесь школу помещают в церковь и учителя вступают в мистическое двухголосие с церковной службой („Глав-полит-богослужение“). Тут беседуют крысы и говорят собаки, тут банщика Ивана заставляют служить в женском отделении („Банщица Иван“). Здесь напиваются до такой степени, что хмельным становится паровоз, а луна в небе, кажется, „тоже выпила и подмигивает“. Здесь один человек одновременно обслуживает и буфет и библиотеку („Библифетчик“) и предлагает клиенту на выбор: „Пжалте! Вон столик свободный. Сейчас обтиру. Вам пивка или книжечку?“
Золотом мелькают в словесной груде знакомые по другим вещам фразы, реплики, детали: „Наплачут полные комнаты, а вытирать мне“, — причитает старуха.
„Который час, собачка?“ — „Без четверти девять“, — ответил пес, высунув язык» и т. д.
Возникают неожиданные параллели и предвосхищения. В рассказе «Кондуктор и член императорской фамилии» жалкий кондуктор Хвостиков во сне встречается с самим государем и последний с глубоким интересом выспрашивает у бывшего верноподданного, что делается на Руси, все ли в порядке, «как касса взаимопомощи поживает» и «общие собрания».
«— Все благополучно, — отрапортовал Хвостиков.
— В партию еще не записался? — спросил император.
— Никак нет.
— Ну, а все-таки сочувствуешь ведь? — осведомился государь император и при этом улыбнулся так, что у Хвостикова по спине прошел мороз…»
А потом государь приказал взять багажные веревки и повесить Хвостикова на тормозе.
Сон Хвостикова, сочиненный на уровне «гудковской» прозы, окликает другой сон на железнодорожной станции, ту самую сцену «Бега», в которой несчастный начальник станции с ребенком на руках пытается что-то объяснить Хлудову и получает в ответ короткое: «Повесить на семафоре».
В «малой прозе» булгаковский взгляд на вещи, воспитанный в традициях Гоголя и Щедрина, получает огромное количество свежих подтверждений. Будущее самоопределение Булгакова как писателя «мистического» во многом, кажется, питалось той информацией, которую он беспрерывно получал в годы, отданные мелкой газетной работе. Не надо преувеличивать степень воздействия этого материала, который, вполне вероятно, ложился на уже взрыхленную почву. Но важен факт прямого соотнесения в «малой прозе» классических тем и мотивов с обжигающей современностью. «Чуден Днепр при тихой погоде, но гораздо чуднее Московская участковая страхкасса Б-Балтийской железной дороги». Так вводится Гоголь. Не менее «наглядно» отзывается и Салтыков-Щедрин: «Вводить просвещение, но, по возможности, без кровопролития»…
В газете происходила первоначальная и торопливая обработка материала. Драматическая форма была наиболее быстрым и легким способом обработки. Жизнь кричала своими собственными голосами, театрализовывалась почти без посторонней помощи, «ломала комедию»! Когда воспринимаешь сотни страниц фельетонных осколков как единый текст, исполненный открытой театральности и жанрового разнообразия, многое понимаешь в будущем Булгакове — прозаике и драматурге. И прежде всего понимаешь источник глубокой неустранимой печали, без которой не существует ни одна крупная вещь Булгакова. Почва, которая питала эти настроения, предъявлена в «малой прозе» с документальной наглядностью. «Гудок» с потоком информации, которая идет отовсюду, «Гудок» с его верстами и путями, полустанками и разъездами давал острейшее ощущение новой и уходящей старой России. То чувство «дороги», которое было так важно Гоголю и которое определит во многом искусство Булгакова.