Михаил Булгаков. Морфий. Женщины. Любовь
Шрифт:
Утром ей стало хуже: и после обильного принятия араки, и от предчувствия неприятностей, грозивших Михаилу.
Она редко заходила к Михаилу на работу, зная, что он симпатизирует одной из машинисток Подотдела, именно ей диктует свои пьесы, а тут неодолимое чувство опасности за него привело ее туда. Михаил сидел за газетой, заглавие которой было подчеркнуто синим карандашом. Миша протянул Тасе газету и грустно вымолвил:
– Вот как оценивают нашу победу на диспуте.
Тася впилась глазами в газетные строчки: «Русская буржуазия, не сумев убедить рабочих языком оружия, вынуждена попытаться завоевать их оружием языка. Объективно такой попыткой использовать «легальные возможности» являются выступления гг. Булгакова и Беме на диспуте о Пушкине. Казалось бы, что общего с революцией у покойного поэта и приглашенных
– Но ведь люди были на нашей стороне, нам аплодировали, ко мне подошла старушка и, улыбаясь, ласково погладила по голове: «Передайте сердечный привет мужу. Он говорил прекрасно».
– Статья не так проста, как кажется внешне. Я говорил с Борисом Ричардовичем. Не пугайся, Тася, но он обратил внимание на обвинение нас в контрреволюционности, к чему сейчас относится и саботаж, и бандитизм, и воровство, и хулиганство и за что подсудимым от имени революции обычно объявляется расстрел.
Тася заволновалась, глаза ее заблестели:
– Был же диспут! Обмен мнениями! Кто подписал статью?
– Товарищ А. Скромный. А кто у нас в газете самый застенчивый? Конечно, главный редактор! Кстати, Владикавказский ревком собирается освободить его от обязанностей редактора за допущенные ошибки по руководству газетой. Видимо, за то, что он допустил этот диспут. Наверное, не все в ревкоме разделяют его отношение к Пушкину, а может, я ошибаюсь, но почему-то уверен, что товарищ Скромный сильно не пострадает. Истинно скромный человек никогда не взял бы себе такой псевдоним, а вот нахальному карьеристу, твердолобому, беспринципному типу он пригодится, чтобы скрыть свое настоящее лицо.
Слова Михаила подтвердились. Через несколько дней вышел журнал «Творчество», где в редакционной статье Астахов, не стесняясь никого и ничего, писал о себе: «Все попытки вознести Пушкина на прежний пьедестал, все иллюзии на этот счет были безжалостно, с прямолинейной, неумолимой логикой разбиты докладчиком т. Астаховым. В начале своего слова т. Астахов отметил, что, по существу, идет спор между пролетарской революционной и буржуазной идеологической психологиями. И что, несмотря на весь багаж, на все авторитеты от Белинского до Мережковского и Айхенвальда, оппонентам, представителям буржуазно-педагогической точки зрения, не удалось «спасти» Пушкина… Мы же, – продолжал т. Астахов, – не имели таких почтенных союзников, в прошлом у нас нет авторитетов. Мы апеллируем не к буржуазному пониманию, а к простому пролетарскому смыслу. И дурман рассеивается, мысль проясняется. Т. Астахов приводит по академическим и венгеровским изданиям Пушкина его очевидные доказательства псевдореволюционности».
Читая дальше статью Астахова, Тася разволновалась, так как автор в оценке Пушкина сам подпускал, сколько мог, тумана, чтобы запутать читателя перед третьим раундом диспута: «Вспоминая, как буржуазный профессор Сакулин отмечал, что все те, кто притягивают имя Пушкина к литературе, делают ему плохую услугу, ибо Пушкин смотрел на революцию как на бунт «бессмысленно жестокий». Пушкин был либерал, и только; он ждал освобождения народа «по мании царя». Если говорить о кривой в творчестве Пушкина, то это кривая помещика-барина начала прошлого столетия. Это тот интернационалист, – замечал Астахов, – который приветствовал русских генералов Котляровского, Цициановского и других душителей кавказских горцев. Это тот интернационалист, кто в украинском освободительном движении видел лишь «измену Мазепы» или радовался и писал свои «стансы» по поводу усмирения польского восстания».
Тася, чтобы успокоиться, отложила газету, подошла к зеркальцу и увидела себя столь серьезной, что даже внутренне улыбнулась. Она чувствовала, что взрослеет не по дням, а по часам. Она уже намучилась, как считала, на две жизни вперед, и предполагала, что это только начало ее страданий, она просто не могла знать, что еще более страшное обрушит на нее жизнь, но свое не по годам взрослое лицо, которое она увидела в зеркале, не ввергло ее в уныние. Конечно, не хотелось стареть раньше времени, но внутренне она чувствовала уверенность
Вопреки событиям на диспуте, Астахов писал, что люди ушли с него, думая, «какая ложь», какой дурман опутал имя Пушкина и на какие ветхие ходули хотели оппоненты – литератор Булгаков и дошлый адвокат Беме – снова вознести Пушкина. Они явились выразителями обывательщины – дам и девиц, заполнивших партер. Беме истерично восклицал, что высечь Пушкина революционными плетьми и бросить его сочинения в костер даже не удастся «кощунственной» руке. В том же духе, но с более сильным «фонтаном» красноречия и пафосом говорил второй оппонент – литератор Булгаков. Отметим его тезисы дословно: «…бунт декабристов был под знаком Пушкина», «Пушкин ненавидел тиранию (смотри письмо к Жуковскому: «Я презираю свое отечество, но не люблю, когда об этом говорят иностранцы»). Пушкин теоретик революции, но не практик, он не мог быть на баррикадах», «на творчестве Пушкина лежит печать гуманности, отвращения к убийству».
И немудрящий и неодурманенный слушатель вправе спросить: «Да, это прекрасно, литератор Булгаков, коли нет обмана, но что же сделало Божество, солнечный Гений – Пушкин для задушенного в тисках самовластия народа? Где был Пушкин, когда вешали хорошо знакомых ему декабристов и пачками ссылали остальных на каторгу?»
Тася посмотрела в сторону молодых поэтов, затеявших диспут, и удивилась, увидев на некоторых лицах смущение и даже замешательство. Видимо, они не ожидали, что их лидер расправится с классиком столь круто. Она оказалась права. Юрий Слезкин, описывая этот диспут в повести «Столовая гора», без сомнения, очень точно описывает состояние на нем одной из поэтесс – Милочки: «Она волнуется. Щеки ее горят. Она чувствует себя хмельной. Товарищ Авалов (Астахов) непререкаемый авторитет в цехе. Он говорит: «Пушкин – революционер духа? Пожалуй, этому поверят олухи, собравшиеся сюда. Публика самая буржуазная». Но он доказал, как дважды два четыре, что Пушкин типичный представитель своей среды. Пролетариат должен помнить, что его поэзия – вне Пушкина, навсегда вырванного из жизни пролетарской революции. Пушкина нужно сдать в архив, «скинув с парохода современности», положить на самую верхнюю полку архива, так, чтобы никому не приходило в голову доставать его оттуда. Точка.
Милочка аплодировала товарищу Авалову, желая «осознать себя частицей пролетариата», желая строить будущее. Как она могла отказаться от будущего? Ее воодушевляла борьба за него – эти алые знамена, кидающие свой вызов небу; бодрый стук машин, напрягшиеся мускулы, многоголосый гимн труду, победа жизни над косностью, над прахом. Ей казалось, что в лицо ее веет могучий ветер, что грудь ее ширится, что она видит миры, вовлеченные в вихрь революций… Есть отчего опьянеть и даже отказаться от Пушкина…»
Писатель Слезкин сумел удачно показать, как далеко от жизни может увести человека, особенно молодого, обманная даль несбыточного коммунизма. Между тем, встретившись с оппонентом на диспуте Алексеем Васильевичем (Булгаковым), Милочка растерялась: «Нельзя отрицать, что он тоже говорил прекрасно, у него больше эрудиции, он опытный лектор, известный писатель… Напрасно Алексей Васильевич думает, что в ней говорит чувство стадности, дух дисциплины, ничего подобного!
– Но вы же готовы были аплодировать мне, – улыбается Алексей Васильевич, – я видел, как вы подняли руки, но, оглянувшись на товарища Авалова, опустили их на колени. Я наблюдал за вами.