Михаил Булгаков

Таглина Ольга Валентиновна

— Я очень много думал в последнее время — может ли русский писатель жить вне родины. И мне кажется, что не может.

— Вы правы. Я тоже так думаю. Вы где хотите работать? В Художественном театре?

— Да, я хотел бы. Но я говорил об этом, и мне отказали.

— А вы подайте заявление туда. Мне, кажется, что они согласятся. Нам бы нужно встретиться, поговорить с вами.

— Да, да! Иосиф Виссарионович, мне очень нужно с вами поговорить.

— Да, нужно найти время и встретиться, обязательно. А теперь желаю вам всего хорошего».

Из

оперативных источников Сталин знал о внутренней готовности Булгакова работать с новой властью. Опубликованы документы, свидетельствующие об этом. Так, начальник Главискусства Свидерский писал секретарю ЦК ВКП(б) Смирнову 30.07.1929 г.: «Я имел продолжительную беседу с Булгаковым. Он производит впечатление человека затравленного и обреченного. Я даже не уверен, что он нервно здоров. Положение его действительно безысходное. Он, судя по общему впечатлению, хочет работать с нами, но ему не дают и не помогают в этом.»

Смирнов в свою очередь написал Молотову: «…Считаю, что в отношении Булгакова наша пресса заняла неправильную позицию. Вместо линии на привлечение его и исправление — практиковалась только травля, а перетянуть его на нашу сторону, судя по письму т. Свидерского, можно… (нужно дать) АППО ЦК указания о необходимости поработать над привлечением его на нашу сторону… а литератор он талантливый и стоит того, чтобы с ним повозиться. Нельзя пройти мимо неправильных действий ОГПУ по части отобрания у Булгакова его дневников. Надо предложить ОГПУ дневники вернуть».

На Булгакова звонок Сталина произвел необыкновенное впечатление. Елена Булгакова вспоминает: «18 апреля часов в 6–7 вечера он (Булгаков) прибежал, взволнованный, в нашу с Шиловским квартиру и рассказал о телефонном звонке Сталина. В письме Сталину от 30 мая 1931 года Михаил Афанасьевич пишет: «Ваш разговор по телефону в апреле 1930 года оставил резкую черту в моей памяти».

Булгаков понимал: дело идет к тому, что Сталин становится единоличным правителем страны. Но он надеялся на мудрость этого правителя. Об этом говорят тексты, отправленные Булгаковым Сталину.

Вот письмо от 5 мая 1930 года, написанное приблизительно через две недели после телефонного разговора: «Многоуважаемый Иосиф Виссарионович! Я не позволил бы себе беспокоить Вас письмом, если бы меня не заставляла сделать это бедность. Я прошу Вас, если это возможно, принять меня в первой половине мая. Средств к спасению у меня не имеется. Уважающий Вас Михаил Булгаков».

Он обращается лично к вождю и по личному делу! Мало того, не по почте, а через секретаря Сталина Товстуху, которому пишет: «…Убедительно прошу… это письмо передать И. В. Сталину. Не откажите уведомить меня о получении Вами этого письма. 5.05.30».

Письменного ответа не последовало, но через несколько дней Булгаков был зачислен в штат МХАТа. Сталин выполнил обещание, связанное с работой, однако не собирался одаривать писателя личной встречей.

Следующее письмо Булгакова, которое он собирался написать в начале 1931 года, так и не было отправлено. Сохранился

лишь его набросок — всего несколько строк: «Многоуважаемый Иосиф Виссарионович! Около полутора лет прошло с тех пор, как я замолк. Теперь, когда я чувствую себя очень тяжело больным, мне хочется просить Вас стать моим первым читателем…»

Булгаков хотел, чтобы Главный цензор страны разрешил ему работать, пусть и под своим руководством. Он был согласен платить за возможность творчества и такую цену.

Следующее письмо от 30 мая 1931 года написано полностью. Оно было необычным и по форме, и по содержанию. В начале письма — большая цитата из Гоголя о значении для писателя поездок «в чужие края»: «…Мне всегда казалось, что… для службы моей отчизне я должен буду воспитаться где-то вдали от нее… я как бы предчувствовал, что узнаю цену России только вне России и добуду любовь к ней вдали от нее».

Фактически Булгаков просит о заграничном отпуске. Но рядом с просьбой в письме есть и такие строки: «На широком поле российской словесности в СССР я был один-единственный литературный волк. Мне советовали выкрасить шкуру. Нелепый совет. Крашеный ли волк, стриженый ли волк, он все равно не похож на пуделя. Со мной и поступили как с волком. Несколько лет гнали меня по правилам литературной садки в огороженном дворе. Злобы я не имею, но я очень устал и в конце 1929 года свалился. Ведь и зверь может устать. Зверь заявил, что он более не волк, не литератор. Отказывается от своей профессии. Умолкает. Это, скажем прямо, малодушие. Нет такого писателя, чтобы он замолчал. Если замолчал, значит, был не настоящий.»

Булгаков описывает, какую работу он проделал как режиссер и сценарист за последний год, и вновь обращается с просьбой о заграничном отпуске, объясняет его необходимость: «…Внушили мне, что с того самого момента, как я написал и выпустил первую строчку, и до конца моей жизни я никогда не увижу других стран. Мне закрыт горизонт, у меня отнята высшая писательская школа… привита психология заключенного. Как вспою мою страну? Я взвесил всё. Мне нужно видеть свет и, увидев его, вернуться.

По общему мнению всех, кто серьезно заинтересовался моей работой, я не возможен ни на какой другой земле, кроме своей. Не знаю, нужен ли я советскому театру, но мне советский театр нужен как воздух. Заканчивая письмо, хочу сказать Вам, Иосиф Виссарионович, что писательское мое мечтание заключается в том, чтобы быть вызванным лично к Вам».

На письмо Булгакова не было ответа. Его и не могло быть. Письмо ТАК написано, что ответ может быть только один — молчание.

Жена Булгакова Любовь Евгеньевна вспоминала, как «постепенно распухал альбом вырезок с разносными отзывами и как постепенно истощалось стоическое к ним отношение со стороны Михаила Афанасьевича, а попутно истощалась и нервная система писателя: он стал раздражительней, подозрительней, стал плохо спать. В таком состоянии в марте 1930 года Булгаков уничтожил первую редакцию будущего романа «Мастер и Маргарита».