Михаил Кузмин
Шрифт:
По мнению О. Ронена, Элиза происходит из не названного им романа Ретиф де ла Бретона. Довольно длительные поиски того произведения, которое Ронен имеет в виду, не привели нас к успеху (что совсем не отменяет справедливости указания), но, как кажется, можно пойти и совсем по иному пути, обозначенному явно присутствующей пушкинской темой стихотворения. В «Графе Нулине» читаем:
326
Это слово, семантически отмеченное для русской поэзии, как кажется, уже само по себе должно указывать на глубокую личностность стихотворения, если следовать за прямым смыслом тютчевской строки: «Душа моя — элизиум теней». Помимо этого, не настаивая на обязательности такого прочтения, напомним фразу из предисловия к «Острову пингвинов»: «Мы узнаем и лукавого под наивной внешностью
327
Трубы этой строки далее оказываются аналогами труб страшного суда.
Конечно, отождествление только на основании имени можно было бы счесть произвольным, если бы не отмеченная уже комментаторами отсылка к названию читаемого Натальей Павловной романа в заключительном стихотворении «Прерванной повести», которое имеет смысл процитировать целиком:
Что делать с вами, милые стихи? Кончаетесь, едва начавшись. Счастливы все: невесты, женихи, Покойник мертв, скончавшись. В романах строгих ясны все слова, В конце — большая точка; Известно — кто Арман, и кто вдова, И чья Элиза дочка. Но в легком беге повести моей Нет стройности намека, Над пропастью летит она вольней Газели скока. Слез не заметит на моем лице Читатель плакса. Судьбой не точка ставится в конце, А только клякса.Если принять наше отождествление романа из стихов Кузмина с романом из пушкинской поэмы, то не трудно заметить, что содержание его каждый раз выглядит различным, но в равной степени не связанным с пушкинским описанием. Поэтому, очевидно, можно считать, что для автора важно не то, что происходит в фиктивном романе XVIII века, а то, как он соотносится с жизнью его самого. Автобиографический подтекст «Прерванной повести» был очевиден для читателей, и возвращение через пятнадцать лет к наиболее откровенному стихотворению из этого цикла не могло означать ничего иного, кроме обнажения глубоко интимной связи событий «сюрреалистического» стихотворения из «Парабол» с событиями жизни самого поэта.
Резюмируя все сказанное, следует заметить, что при таком прочтении стихотворение превращается в художественное описание той самой проблемы, которая столь волновала Кузмина в те годы. Для него было очевидно, что его время есть какой-то аналог того, что происходило в совсем иную эпоху:
«Наше время — горнило будущего. Позитивизм и натурализм лопнули, перекинув нас не в третью четверть XVIII века, когда они начинались, а в гораздо далее <более?> примитивную эпоху. Примитивизм. Живопись, Дебюсси, реакция против Вагнера. Всякое начало, желая самодовлеть, упирается в тупик, оставляя то ценное (на что не обращалось внимания), что несло с собою. Похоже на 2-ой век, может быть, — еще какие-нибудь. Хлебников высчитал бы» [328] .
328
Кузмин М. Чешуя в неводе. С. 102–103.
Если оставить в стороне сведение общей идеи к частному случаю искусства, то параллель между собственным временем и II веком от Рождества Христова заставляет увидеть во взглядах Кузмина вполне явственные размышления о том новом времени Третьего Завета, который может реализоваться в современности [329] . Травестирование сакральных текстов, относящихся к Первому и Второму заветам, аналогии с современностью, литературные параллели и, наконец, вполне ощутимые личные переживания (помимо указанного нами подтекста из «Прерванной повести», сюда относится, конечно, возникающая в конце стихотворения грубовато-гомосексуальная тема) выливаются в общее представление о своем времени как о «горниле будущего», где есть ничуть не выпадающие из поля зрения омертвляющие тенденции, но есть и потенциальная возможность будущего перерождения. Реализуется она или нет — вопрос исторического развития, который не может быть решен на основании только моментального переживания. В зависимости от складывающейся ситуации будущее может предстать полным уничтожением нынешнего ужаса («Не губернаторша сидела с офицером…») или необходимостью пройти через этот ужас («Лазарь»), но в любом случае возможность трансформации черного карнавала в нечто новое [330] существует, и отказаться от этого поэту кажется невозможным.
329
Отметим еще один фрагмент из предисловия к роману Франса: «Дописать предсказания „Острова пингвинов“ и проверить их, конечно, может одно лишь время» (С. 10).
330
Вспомним, что в наиболее беспощадном к советской России стихотворении «Не губернаторша сидела с офицером…» последняя фраза звучит все же: «Пройдет еще неделя И станет полотно белее снега», конец самого страшного из стихотворений цикла «Плен» озаряется солнечным светом и теплом, «Лазарь» завершается воскрешением и трансформацией героя.
«Отрывки из прочитанных романов» [*]
Не менее пятнадцати лет в среде исследователей творчества М. Кузмина известно то, что, по признанию самого поэта, на сюжет одного из самых популярных его стихотворных циклов «Форель разбивает лед» (1927) сильно повлиял изданный в том же году роман австрийского писателя Густава Майринка [332] «Ангел Западного окна». Печатно это было зафиксировано в воспоминаниях В. Н. Петрова (правда, без конкретного указания, что роман воздействовал именно на данный цикл): «Кафку, кажется, он не знал, а особенно любил Густава Мейринка — впрочем, не „Голем“, которого все читали в тридцатых годах, а другой роман, никогда не издававшийся по-русски, — „Ангел западного окна“» [333] . Через три года после появления этого свидетельства Ж. Шерон опубликовал письмо Кузмина к О. Н. Арбениной, по архивному оригиналу уже довольно давно известное ряду литературоведов. В письме этом содержится прямое утверждение: «Я написал большой цикл стихов: „Форель разбивает лед“, без всякой биографической подкладки. Без сомнения, толчком к этому послужил последний роман Меуринка <так!> „Der Engel vom westlichen Fenster“. Прекрасный роман. Непременно щючтите его, когда приедете. Оказал большое влияние на мои стихи» [334] . Из дневника Кузмина известно, что 13 июля 1927 года он получил роман в подарок, до того страстно желая его прочесть, а 19-го начал писать «Форель» [335] .
*
Впервые — Новое литературное обозрение. 1993. № 3. Печатается с редакторской правкой.
332
Так его фамилию транскрибировали переводчики двадцатых годов и сам Кузмин; нынешние издатели предпочитают писать «Майринк» (см., помимо цитируемого далее издания, книгу: Майринк Густав. Голем; Вальпургиева ночь. М.: Прометей, 1990). В дальнейшем мы будем употреблять новую огласовку фамилии.
333
Петров В. Н. Из «Книги воспоминаний» // Панорама искусств. М., 1980. Кн. 3. С. 156. Полный вариант воспоминаний см.: Петров В. Н. Калиостро: Воспоминания и размышления о М. А. Кузмине / Публ. Г. Шмакова // Новый журнал. 1986. Кн. 163. С. 100.
334
Cherort G. Kuzmin’s «Forel’ Razbivaet Led»: The Austrian Connection // Wiener slawistischer Almanach. Wien, 1983. Bd. 12. S. 108. Ср. там же воспроизведение автографа.
335
См. в нашей книге статью «Вокруг „Форели“».
Однако ни один из исследователей, анализировавших цикл или комментировавших его [336] , даже констатируя влияние, не излагал сколько-нибудь подробно сложные пересечения сюжетной и образной структуры цикла с романом Майринка. Очевидно, причиной тому стала как редкость книги в русских библиотеках, так и общее представление о том, что влияние чьей-то прозы на стихи Кузмина, как правило, не является сколько-нибудь материально выраженным, а скорее существует лишь опосредованно.
336
Malmstad John Е., Shmakov G. Kuzmin’s «The Trout Breaking through the Ice» // Russian Modernism: Culture and the Avant-Garde, 1900–1930. Ithaca; Lnd., 1976; Малмстад Дж., Марков В. Примечания // Кузмин М. Собрание стихов. M"unchen, 1977. Т. III; Тименчик Р. Д., Топоров В. Н., Цивьян Т. В. Ахматова и Кузмин // Russian Literature. 1978. Vol. VI-3; Паперно И. Двойничество и любовный треугольник: поэтический миф Кузмина и его пушкинская проекция / / Studies in the Life and Works of Mixail Kuzmin. Wien, 1989; Гаспаров Б. Еще раз о прекрасной ясности: эстетика М. Кузмина в зеркале ее символического воплощения в поэме «Форель разбивает лед» // Там же; Лавров А. В., Тименчик Р. Д. Комментарии // Кузмин М. Избранные произведения. Л., 1990; Тимофеев А. Г. Комментарии // Кузмин М. Арена: Избранные стихотворения. СПб., 1994.
Не так давно роман Майринка появился в русском переводе [337] , и уже первое чтение продемонстрировало, что самый текст романа не просто открывает некоторые параллели к до сих пор не вполне ясному сюжету и ассоциативной структуре текста кузминского цикла, но восстанавливает многие опущенные связи, давая новые ключи к прочтению этого произведения.
Не претендуя на сколько-нибудь полную интерпретацию цикла под этим углом зрения, мы хотели бы предложить ряд наиболее бесспорных параллелей между романом и стихотворениями. События «Ангела Западного окна» совершаются в двух временных планах. В плане современном главным героем романа является глубоко заинтересованный старинными бумагами и предметами барон Мюллер, от имени которого и ведется повествование. Не могло не привлечь внимание Кузмина то, что в окружение Мюллера входят многочисленные выходцы из России: старый барон Михаил Арангелович Строганов (показательное совпадение имени и вполне бессмысленного отчества с именем святого Кузмина, часто возникающим в строках его стихов, — архангелом Михаилом!), антиквар Сергей Липотин (видимо, вполне оправданно автор предисловия к русскому изданию связывает его фамилию с Липутиным из «Бесов»), а также черкесская княгиня Асайя Шотокалунгина. Помимо этих персонажей важную роль в повествовании играют давний друг Мюллера доктор Гертнер, сделавшийся профессором химии и погибший в волнах океана, а также его довольно загадочная домоправительница фрау Иоганна Фромм, каким-то таинственным образом оказывающаяся с ним связанной, становящаяся его любовницей и погибающая в неравной борьбе с княгиней Шотокалунгиной.
337
Майринк Густав. Ангел Западного окна: Роман / Пер. с нем. Владимира Крюкова. Пред ист. Ю. Стефанова; послесл. Е. Головина. СПб.: Terra incognita, 1992. Далее сноски на эту книгу даются в тексте. Следует отметить, что в данном издании никак не упоминается о связях романа и стихотворений Кузмина, и тем показательнее, что в переводе, делавшемся без учета проекций романа на русскую поэзию, все-таки эти проекции обнаруживаются.
Однако в первой половине романа гораздо более значимые события группируются вокруг фигуры реального исторического персонажа, сэра Джона Ди (1527–1608). Как пишет сам автор в краткой статье, посвященной роману и помещенной в книге как предисловие, «…он был фаворитом королевы Елизаветы Английской. Это ему она обязана мудрым советом — подчинить английской короне Гренландию и использовать ее как плацдарм для захвата Северной Америки. <…> Однако в последнюю минуту капризная королева передумала и отменила свое решение. <…> И вот, когда все его честолюбивые планы потерпели крушение, Джон Ди понял, что неправильно проложил курс, ибо, сам того не ведая, стремился не к земной „Гренландии“, а совсем к другой земле, именно ее-то и надо завоевывать». Эта страна открывается ему при помощи алхимии — «не той сугубо практической алхимии, которая занята единственно превращением неблагородных металлов в золото, а того сокровенного искусства королей, которое трансмутирует самого человека, его темную, тленную природу, в вечное, светоносное, уже никогда не теряющее сознание своего Я существо» (С. 33, 32).