Михаил Шолохов в воспоминаниях, дневниках, письмах и статьях современников. Книга 1. 1905–1941 гг.
Шрифт:
Талант Солженицына – исключительное порождение XX века, склонного к подмене натуры ее суррогатами: чувства – интеллектом, конкретного человека и конкретной национальной действительности – теоретическими представлениями и конструкциями о людях и жизни. В этом смысле надо бы удивляться не тактическим способностям и упорству Солженицына, с какими тот защищает свои идеи с юношеских лет, а гению и мужеству Шолохова, сумевшего, вопреки соблазнам, в бурную эпоху столкновения и борьбы идей отстоять не только живого человека и живую жизнь от посягательства на них всякого рода умозрительных «уздечек» и «удавок», но и укрепить народ в его всегдашнем сердечном недоверии к многообещающим логическим построениям будущего. «Тихий Дон», сколько бы ни старались обвинить его автора в политической тенденциозности соответствующим случаю подбором цитат, – произведение в высшей степени свободное и не исчерпывающееся никакой умственной концепцией. Претензии к Шолохову-художнику обнаруживают несовершенство нашего ума, склонного к окончательным суждениям. Между тем чтение «Тихого Дона» должно бы нас подвигнуть к выводу о принципиальной неконцептуальности российской жизни и о недостаточности интеллекта в ее обустройстве.
С юности вынашивая замысел своеобразного анти-«Тихого Дона» – «Красного колеса», Солженицын косвенно признал свое поражение в художественном соревновании с Шолоховым, отдав в многочисленных интервью предпочтение «Архипелагу ГУЛАГу» как главной книге в своем творчестве.
Проиграв Шолохову, Солженицын в «Красном колесе», естественно, потерпел поражение и от жизни. Как пишет французский славист Жорж Нива, «страшным и гиблым оказался путь Солженицына в поисках утраченной добродетели. Он ее не нашел. Он застрял в дебрях документа и архива». И далее: «Трагична потеря ориентира, как будто сам предмет повествования повлек за собой повествователя. Умер романист, умер роман, побледнели все вымышленные лица, остался огромный ворох обрывков…Неудача эта не литературная, не поэтическая, а более глубокая, экзистенциональная» (Континент. 1993. № 75).
Вывод Нивы не лишен проницательности. Думается, не без сопряжения с собственным духовным опытом Солженицын в последнее время заговорил о «холодящем страхе смерти» и о причинах такого страха: «Человек потерял ощущение себя как ограниченной, хотя и одаренной волею точки Вселенной, он все больше стал мнить себя центром окружающего, не себя приноравливая к миру, а мир к себе. И тогда, конечно, мысль о смерти становится невыносимой: ведь это погасание всей вселенной разом» (Комсомольская правда. 17.9.1993).
Раньше Солженицын думал о себе иначе – именно как о «центре вселенной», о человеке, в сознании которого даже не от страха смерти, но от одного только «шипения»: «Вы арестованы!» – «мир раскалывался», а «если уж вы арестованы – то разве еще что-нибудь устояло в этом землетрясении?» (Архипелаг ГУЛАГ. М., 1990. С. 13).
Шолохов никогда не мнил себя центром вселенной и не приноравливал мир к себе. Даже умирая, он думал о страдании ближних, невольно причиняемом им своею болезнью. Чувствуя, что жизненные силы покидают его, автор «Тихого Дона» благодарно коснулся губами руки жены и – со словами «Потерпи немного, я сейчас помру» – скончался…
В. В. Петелин. В Шолоховской группе накопилось множество вопросов к присутствующему здесь Михаилу Михайловичу Шолохову. Попрошу вас, Михаил Михайлович, ответить на некоторые. В каком состоянии ваши «Воспоминания об отце»? Что в ближайшее время вы готовите к публикации?
М.М. Шолохов. Сейчас я готовлю к печати письма отца, которые он писал матери в разные годы. В основном письма относятся к периоду с 1924 года (когда они поженились) по 1930 год. Что же касается сроков, то… Пока я думаю дать их без пространного комментария. Если планы мои не изменятся, то работу можно считать подходящей к завершению. Если же сочту нужным их прокомментировать и дополнить своими пояснениями, воспоминаниями и т. д., то в таком случае о сроках пока говорить не буду5.
М.А. Айвазян. При жизни Михаила Александровича никто не обращался к нему с просьбой передать рукописи для оформления архива? Я имею в виду какой-нибудь институт или библиотеки…
М.М. Шолохов. Нет, такого случая я не знаю. Были предложения от некоторых частных лиц, в искренность и бескорыстие которых трудно было поверить.
М.А. Айвазян. Какое непростительное равнодушие к наследию, которое могло бы стать учебником творчества для молодых писателей.
М. М. Шолохов. Вы почти дословно повторили старого друга отца, К.В. Потапова: он однажды высказал эту мысль, когда отец при нем бросил в камин большую пачку рукописей. Протянув Потапову рукописный лист, исчерканный вдоль и поперек так, что правильно прочитать окончательный вариант, кроме самого отца, вряд ли кто смог бы, он сказал: «Брось, Кирилл! Не повторяй глупостей только потому, что их до тебя тысячу раз повторяли. Рукописи, если и нужны кому, так только критикам да литературоведам, чтобы на них свои вымыслы и домыслы строить. Да спорить потом друг с другом, чем домысел превосходнее вымысла и почему именно вымысел одного правильнее домысла другого. Но их-то понять можно, и Бог им судья. В спорах ведь рождаются… деньги. А что касается писателей, то кому нравится, чтобы за них домысливали?.. А кому нравится, те пусть и оставляют свои рукописи».
Я это вспомнил, чтобы охарактеризовать отношение отца к своим рукописям, – думаю, если бы такие предложения и были, отец вряд ли на них согласился бы.
В.В. Петелин. Михаил Михайлович! Кроме того, что уже известно из публикаций воспоминаний И.С. Погорелова, не могли бы Вы добавить какие-нибудь детали отношений между ним и Михаилом Александровичем?
М.М. Шолохов. К тому, что написано Погореловым и П.К. Луговым, ничего существенного добавить я не могу. Могу только подтвердить, что все сказанное ими полностью соответствует действительности, за исключением некоторых малозначащих деталей, которые при желании вполне возможно уточнить. Что же касается отношений между отцом и дядей Ваней (как все мы, дети Шолохова, называли Ивана Семеновича), то прочитавшим воспоминания Погорелова должно быть ясно – у людей, переживших такое, они не могли быть иными, кроме как очень теплыми.
В.В. Петелин. Нас интересует не только «Тихий Дон», но и все творчество Шолохова. Не менее трагична и история романа «Они сражались за родину». Светлана Михайловна сейчас восстанавливает его подлинный текст… «Они сражались за родину»… Виктор Левченко привез из Вешенской копию записки Шолохова Брежневу, проливающую свет на положение писателя в период «застоя»… Вам слово, Виктор Григорьевич!
В дни памяти Шолохова я прежде всего хотел бы сказать о том, что наконец-то реабилитировано казачество. Отношение к нему у Михаила Александровича было особое. И любовное. И вместе с тем разумно прагматическое. Помню, когда экспедиция «Дорогами Григория Мелехова» в июне 90-го года завела нас в станицу Боковскую, к бывшему первому секретарю Вешенского РК КПСС Петру Маяцкому, немало он рассказал нам интересного о нраве Шолохова и его привычках, о приезде к Шолохову Олжаса Сулейменова, Василия Белова, Юрия Гагарина, когда тот, купаясь, накололся на ракушку, а секретарь райкома, бывший военный разведчик, лечил его по-фронтовому: оросил рану водкой и дал стакан для обезболивания. «Ни хрена себе, доктор», – улыбнулся во все лицо Юрий Алексеевич. Михаил Александрович ждал его как никого другого и даже сам возил по пескам на машине… Так вот, спросил я у Маяцкого об отношении Шолохова к казачеству. «Часто Михаил Александрович, – сказал Маяцкий, – поднимал такие вопросы: «Скажи, Петро, ну, сколько ж у нас дармоедов сегодня? Вот был в станице один атаман, у него был писарь, не писарь, а пысарь, он назывался – пысарь. Атаман вышел с палочкой, решения там на круге принимает, тебе возить – туды, а тебе идти – туды… и шло все, как положено. Пысарь только отвечал или отмечал, и все. И ничего больше. А сегодня – и райком есть, и райисполком есть, и сельский совет есть, и профсоюз есть, и комсомол есть, и, Господи, все есть, а дело-то пока хромает»,
Реабилитирован, слава Богу, и Григорий Мелехов.
В.В. Петелин. Реабилитировал я его в своей книге «Гуманизм Шолохова» еще в 1965 году.
В.Г. Левченко. Виктор Васильевич! Ваше открытие вошло в анналы, а по поводу Вашей работы «Два Григория Мелехова» в литературных кругах даже ходила поговорка: двадцать два Мелехова Виктора Петелина. Но это не в обиду Вам будет сказано. Читали, переиздавали, вот откуда и незлобивый юмор. Но Вы, Виктор Васильевич, к сожалению, не секретарь Ростовского суда.