Михаил Шолохов в воспоминаниях, дневниках, письмах и статьях современников. Книга 2. 1941–1984 гг.
Шрифт:
На титульном листе пьесы «Поднятая целина» под названием написано рукой Михаила Александровича: «Согласен. А. Суичмезов. М. Шолохов». Михаил Александрович двумя подписями как бы подчеркнул, что он не только согласен с пьесой, но и считает Александра Михайловича ее редактором.
В беседе, происходившей в обкоме КПСС, приняли участие М. Шолохов, секретарь Ростовского обкома М. Фоменко, главный режиссер театра Э. Бейбутов, профессор Ю. Жданов, драматург
А. Суичмезов, артисты, которым предстояло быть участниками будущего спектакля.
– Если говорят, что ожидание всегда томительно, то представляете вы нас всех, – от момента, когда пьеса была отправлена к Михаилу Александровичу, и до звонка из обкома КПСС: «Михаил Александрович хотел бы с вами встретиться…» – говорит главный режиссер театра Энвер Меджидович Бейбутов.
А. Суичмезов и Ю. Жданов с одобрением отнеслись к драме, хотя и высказали некоторые пожелания театру и драматургу.
Спектакль-то был – впереди!
Я думаю, что отношение Шолохова к пьесе и спектаклю выражено не только приведенной мною надписью на титульном листе, но и тем, что писатель немалое время потратил на беседу о будущем спектакле «Поднятая целина», о современном театре.
Я постараюсь рассказать то, что говорил Михаил Александрович, пользуясь записями участников встречи с писателем.
Я понимаю, как трудно удержаться от искуса спросить: а каково мнение прозаика о восьмидесяти страницах пьесы под тем же названием, под которым изданы более трехсот страниц непревзойденной в мире прозы?
За постановку спектакля берутся вместе драматург и театр – режиссура, множество актеров, художники, музыканты. Слово, молчание, свет, тьма, и сколько еще тайн театра, если не считать, помимо всего, жажду зрителя увидеть героев подобных Давыдову и Нагульнову, при полном, к сожалению, их отсутствии в нашей драматургии…
Театр, взявшийся за работу над инсценировкой, нередко делает значительный шаг в своем творчестве и к тому же порой подталкивает вперед драматургию. Это писал еще Вл. И. Немирович-Данченко.
«Работайте без спешки», как передают, сказал писатель. «С выпуском не торопитесь», – прочитал я в тетради одного из участников встречи. И то и другое значит прежде всего: «Работайте. Работайте!»
У Шолохова сложное отношение к инсценировкам и экранизациям.
В связи с этим он, как передают, вспомнил одного корифея сцены, который однажды предложил ему самому написать пьесу на основе своего же прозаического произведения: дескать, посидите месяц и напишите – Михаил Александрович отказался… Это было давно.
Что до «Судьбы человека», то этот фильм равноценен прозаическому первоисточнику, но рассказ и не должен был претерпевать особенных изменений, укладывался в фильм.
Редко, но бывает и другое, напомнил писатель, фильм «Чапаев» заслонил собой очень необычный, хороший роман Дм. Фурманова…
Работать! Работать!..
…А. Суичмезов, П. Демин, Э. Бейбутов, Н. Провоторов и я вечером, после спектакля, идем из театра.
У нас – шолоховские вечера. И дни тоже: беседы, репетиции.
Сейчас о встрече с Шолоховым говорят А. Суичмезов и Э. Бейбутов: тут никак не утерпеть перебить другого, вспоминаются десятки деталей и все кстати, все нужны в это самое мгновение.
– Бывало, пахали плугом, на быках, и казак, погоняя, шагал за ними медленно, степенно, – передает один из собеседников слова М. Шолохова. – А за казаком шли грачи и тоже не спеша выклеивывали из земли червяков… А там появились первые трактора, фордзоны, – вот и грачам пришлось за фордзонами поторапливаться… У них походка изменилась. А теперь, когда такие могучие трактора на поле вышли, – грачи уже бегут, за техникой поспевают… А походку возьмите старого казака…
– Тут он вышел из-за стола и стал сам показывать, – перебивает другой собеседник.
– Это он немного позже вышел, – оспаривают его.
– А у нового казака, при новой технике, – у него и походка и осанка стали другими…
– Вот тут он и сказал: за жизнью надо поспевать…
– А как он говорил о чистой красоте, о грации сельской женщины…
– И даже показал, как она по-особому целомудренно, с достоинством поправляет прядь волос…
– А как показал осанку Нагульнова!
Я слушал. И снова и снова вставала передо мной степь с ее сильными красивыми людьми, и писатель, всею глубиной души влюбленный в эту степь, в Дон, в русского человека-труженика…
Чувствуется, о чем бы ни говорил в беседе с театром Шолохов, он неизменно приводил думы слушавших к самому главному для нашего искусства, нашего театра – к мысли о теснейшей связи искусства с жизнью народа, о необходимости изображать ее правдиво, историческо-конкретно, в ее революционном развитии.
Сверяясь со своими записями, Энвер Бейбутов постарался передать некоторые моменты беседы.
– Я понимаю Ростовский драматический театр, – заметил Михаил Александрович. – У нас жалуются на мелкотемье, безтемье в драматургии, а ведь без большой партийной, народной темы театр просто не может существовать, не должен… Я боюсь, страшно боюсь на сцене всякой имитации под жизнь, представленчества, «лицедейства»; даже если в интонации, в голосе актера проскользнет фальшь, и тогда нарушается ощущение правды жизни. А все оттого, наверно, что художник тут отстает от жизни… А темп? А ритм жизни?.. Вы прислушайтесь к речи казака: сегодня – это совсем не та речь, что была тридцать лет назад. А пятьдесят лет назад? Совсем другие оттенки… И все это, и многое другое надо знать, чтобы зритель поверил…
Шолохову, думается, трудно было не понимать, какое могучее и выверенное творение социалистического реализма театр берется воплотить на сцене, и, когда разговор шел о будущем спектакле, писатель будто находил свои тропочки к душам актеров, предупреждал, казалось бы, о правдивости деталей, об особенностях речи, а затем, как бы исподволь, незаметно, приводил беседу к самому главному и крупному – к верности передачи типичных характеров в типичных обстоятельствах, к всеобщей правде жизни народной.