Михаил Тверской: Крыло голубиное
Шрифт:
В шатер по-кошачьи, неслышно вошел ростовский князь и молча остановился.
— Чего? — поднял глаза Дмитрий Александрович.
— Мишка-то послов твоих прогнать велел…
Дмитрий Александрович пухлой белой рукой невольно опрокинул чашу, глухо упавшую на пол.
«Смеется он, что ли?»
Нет, Дмитрий Борисович стоял понуро, всем своим видом выказывая участие.
— Как это, прогнать? — переспросил Дмитрий Александрович, будто еще не понял.
— Не допустил до себя, — усмехнулся ростовский князь. — Я князь, говорит, и с княжьими холопами не
Дмитрий Борисович замолчал, отсутствующе занявшись невидимыми пылинками на рукаве кафтана.
— Дальше, — поторопил его великий князь.
— А что ж дальше, — поднял на великого князя светлые, невинные глазки Дмитрий Борисович и вздохнул. — Коли, говорит, великий князь ко мне в гости пожаловал, так пусть сам и идет нужду сказывать.
Дмитрий Александрович задохнулся словами:
— Щенок! В приступ его! Убью…
Слегка пошатнувшись, он резко поднялся с походного резного стольца, доставшегося ему от батюшки.
— Я сказал, в приступ его!
Дмитрий Борисович развел руками в ответ:
— Да я бы, великий князь, хоть сейчас наехал на него со своей дружиной. Обижен я на Михаила за Кашин-то. — Дмитрий Борисович помедлил и тихо добавил: — Видишь ли, Дмитрий Александрыч… новгородцы воевать не хотят.
Великий князь дернул шеей, внезапно сведенной судорогой, и на мгновение стал похож одновременно и на отца, и на брата Андрея.
А Дмитрий Ростовский так же тихо продолжил:
— Ране надо было идти, говорят. А теперь уже поздно. Не пойдем, говорят, в тверские клещи зазря помирать.
— Дети блядины… — в сердцах выругал новгородцев великий князь, благо, кроме ростовца, в шатре иных не было. Кто-кто, а Дмитрий-то новгородцев-то знал, всю жизнь ими правил, не в один поход их водил.
Сильны, да больно корыстны «плотники», без пользы биться не станут. А Кашин — не Тверь, за глиняные горшки да ношеные одежки не пойдут помирать. И то: не то он сулил им, когда за собой звал.
Дмитрий Александрович тяжело опустился на отчий столец, судорожно обхватив пальцами точеные перекладины. Этот столец ценил он выше всего и не расставался с ним никогда — ни в походах, ни в бегах, когда от Андрея таился то у шведов, то у Ногая. Оглаженные отцовской рукой резные балясины подлокотников словно хранили тепло и силу Александра Ярославича Невского…
— Так что передать Михаилу, великий князь, пойдешь ли? — прервал затянувшееся молчание Дмитрий Борисович.
Дмитрий Александрович молчал. Все обиды долгой, несправедливой к нему жизни стояли перед его глазами, и не было рядом никого, и никогда не было, кто б понял его обиды и разделил с ним горечь.
— Михаил поруку дает — жив будешь, — добавил ростовец.
Не было в обычае русских князей убивать друг друга не в сражении, и потому эти слова оказались особенно унизительны.
Великий князь медленно поднял узкие, опухлые, как у ордынца, глаза, и Дмитрию Борисовичу почудилось, что он увидел в них слезы.
— Вели сказать… — прикрыв ладонью верхнюю половину лица, великий князь невесело усмехнулся, — что ж, пусть встречает.
Дмитрий
— И ты собирайся.
«Мне одному от тверского щенка позор принимать без надобы», — подумал он, глядя на жирные покатые плечи своего ростовского складника.
— Кашин свой торговать будешь сам.
— Мне Кашина мало, — улыбнулся ростовец.
— Еще что?
— Переметчика, — пояснил Дмитрий Борисович. — Люди признали. Как раз намедни с-под суда от меня ушел. Он, поди, и донес Михаилу.
— Торгуй, — брезгливо сжал губы великий князь. — Да повесь его перед всеми. — Он сжал в кулаке бородку и добавил, не глядя на князя: — Чтоб знали, через кого позор приняли.
Скрывая в поклоне усмешку, Дмитрий Борисович согласно кивнул и вышел.
Дмитрий Александрович выехал к Кашину спустя два часа в сопровождении десятка больших новгородских бояр, ростовского князя со своими окольничими да малой горсткой дружинников. Вынужденное посольство напрасно тщилось выглядеть бодро и сколько-нибудь торжественно.
Даже свои, провожая великого князя, отвечали на клич воевод нестройно и вяло. В рядах молились о том, чтоб Господь смирил гордыню Дмитрия Александровича, дал ему разум и отвратил от войны.
— Домой надоть, — говорили одни.
— Добра-то в этом Кашине и на телегу не наберется, — утешались другие.
Тверичи же встретили вовсе с явной насмешкой. Правда, охальства не дозволяли. Лишь иногда доносился чей-нибудь радостный возглас:
— Слава Михаилу!
— Слава! Бог с нашим князем!.. — тут же подхватывали остальные здравицу, как на победном пиру.
Да, они уже знали, что победили, и были жестоки, как победители. Каково было слышать их крики старому воину, бившему в страшных сечах и немцев, и датчан, и литвинов, и шведов — никто не ведает. Если б мог, наверное, уши б заткнул. Однако Дмитрий Александрович, твердо сидя на тонконогом ногайском коне, будто не слышал позора. Лицо оставалось надменно и строго, и ни один мускул не выдавал его чувств. При этом он внимательно оглядывал порядки чужого войска, удивляясь воинской сметке тверского князя. При таком разумном расположении можно было не только спокойно ждать приступа неприятеля, но и наступать самому, пожелай того Михаил.
Чело войска составляла тысяча изрядно вооруженных всадников, позади них располагались копейщики. Тускло и дико двойным литовским гребнем блестели их вороненые копья. Не менее чем в десять людских рядов стоял перед воротами широченный, без просвета за щитами и бронью, колкий грозный брусок. На кашинских стенах у каждой бойцовой скважины в очередь стояли отборные лучники с кожаными и коваными тульями, полными стрел. Невидимые, но слышимые за стенами Духова монастыря, ходили кони еще какой-то засадной ватаги. А вдоль реки тянулся пеший полк из посадских людей; что из посадских, было видно по их разномастным лопотинам-одежонкам да по мужицкому простому оружию. Обогатела Тверь, раньше надо было голову-то ей отсекать…